«Ниоткуда с любовью»

№ 52-2014-2|

О поэте Иосифе Бродском рассказывает актриса Алла Демидова _____________

Поговорим о прекрасном поэте, гениальном поэте – Иосифе Бродском. Что такое поэзия, гениальность, свобода? Осмыслить до конца эти слова, эти понятия невозможно. Но размышлять над ними всегда будет интересно. Мне кажется, мир становится все более и более странным. И что над нами – Бог, высшие силы, или это наше изменяющееся сознание, – определенного ответа у многих нет, есть только поиск. И кто есть человек – хозяин жизни или покорный раб? Все эти вопросы – в поэзии Бродского. Может быть, искусство ничего не меняет, а может, оно, и скорее поэзия, позволяет нам подняться над бытом, подняться на невероятную высоту…

Иосиф Бродский. Все, что потом отразилось в его поэзии – дороги, повторы, аскетизм, свобода, одиночество, – все это в одном из первых его стихов 1959 года «Пилигримы». Особенно мне нравится аскетизм Бродского. Он жил в Ленинграде в пятиметровом, отгороженном за шкафом углу. И после Нобелевской премии в 1987-м все равно оставался в своей тесной, заваленной книгами квартирке в Нью-Йорке, где обычно живут интеллектуалы со средним достатком. И не было желания изменять такого рода жизнь.

Пилигримы

Мои мечты и чувства в сотый раз идут к тебе дорогой пилигримов.
В. Шекспир

Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды встают над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
…И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
 1958

Это одно из первых его стихотворений. Оно прекрасное. Потому что здесь есть всё – и эти звезды, и надзвездный взгляд. Он над миром. Он поднимается как птицы и смотрит оттуда на мир и на людей. Здесь, правда, некоторые сомнения, может быть, в Боге: «И, значит, не будет толка от веры в себя и в Бога…» Позднее его спросили: «Вы верующий?» И он ответил: «Это скорее мое свойство характера. Я – человек, который судит себя более серьезным образом. Серьезней, чем Страшный суд». Его ответы иногда бывают противоречивы, иногда как бы дань моменту, но они всегда интересны, это всегда живая мысль. И обратите внимание на повторы в стихотворении, они часто встречаются в его поэзии…

Он родился 24 мая 1940 года. Начал писать стихи довольно поздно, после шестнадцати лет. Ну, так кратко: арестован 13 февраля 1964 года. Об этом знаменитом суде я не буду говорить. А вот знаменитая его фраза – когда ему сказали: «Уважайте суд», он ответил: «Нельзя уважать абстракцию ». Прекрасный ответ! Уехал в 72 году. Нобелевскую премию получил в 87-м. И умер в ночь с 27 на 28 января 96 года. Краткие вехи биографии. Они, в принципе, ни о чем не говорят, но знать их надо.

Эти ранние ленинградские компании, общие знакомые, общие места… Я с ним не была знакома до девяностого года. Но о нем всегда слышала от ленинградских друзей. Они варились в одном котле, и вот этих общих знакомых, общие места я встречаю постоянно у него в поэзии. И, может быть, от этого зависит выбор стихов, о которых я вам сегодня буду рассказывать.

Вот стихотворение «Зимним вечером в Ялте». Бродский написал его в 1969 году, в январе. А надо вам сказать, что Ялту я очень люблю и езжу туда каждый год, до последнего времени. И сейчас тоже езжу. Я там однажды жила зимой, снимали фильм «Маленькая принцесса», я там была со своим любимым пекинесом Микки. И вот это восприятие зимней Ялты практически общее:

Зимним вечером в Ялте

Сухое левантинское лицо,
упрятанное оспинками в бачки,
когда он ищет сигарету в пачке,
на безымянном тусклое кольцо
внезапно преломляет двести ватт,
и мой хрусталик вспышки не выносит;
я жмурюсь – и тогда он произносит,
глотая дым при этом, «виноват».

Январь в Крыму. На черноморский брег
зима приходит как бы для забавы:
не в состояньи удержаться снег
на лезвиях и остриях агавы.
Пустуют ресторации. Дымят
ихтиозавры грязные на рейде,
и прелых лавров слышен аромат.
«Налить вам этой мерзости?» – «Налейте».

Итак – улыбка, сумерки, графин.
Вдали буфетчик, стискивая руки,
дает круги, как молодой дельфин
вокруг хамсой заполненной фелюки.
Квадрат окна. В горшках – желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо…
Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.
1969

В девяностом году в январе я была в Париже и случайно попала на его вечер. Я тогда в первый раз услышала его чтение. Бродский читал свои стихи в такой завораживающей манере, когда можно было даже не понимать смысла. Но потом, когда слушала его записи, я думала: «Как это тогда я не понимала смысла?» Наоборот! Смысл очень выявляется. Именно в этой манере чтения.

Еще ранние стихи – «Я памятник воздвиг себе иной». 1962 год. А в 2011 году скульптор Георгий Франгулян подарил Москве скульптурную группу: идет Бродский, будто бы в толпе, но, естественно, от нее отдаленный и выше ростом… Эту скульптурную группу поставили на Садовом кольце, напротив американского посольства.

А есть еще один памятник Франгуляна. Бродского ведь похоронили на венецианском кладбище, на маленьком острове, знаменитом Сан-Микеле. И когда плывешь туда, в волнах можно видеть край лодки обрезанной, а в ней Вергилия и Данте, которые тоже плывут к этому острову. Конечно, Франгулян сделал это в память о Бродском. Очень мне нравится. Не все замечают, потому что там волны, а часть лодки совсем небольшая и небольшие две фигурки будто бы плывут на это кладбище…

У меня случайно оказались два сборника «Урании» Бродского издания 1988 года. Почему две – не могу понять. Одну он мне подарил после нашего совместного вечера, посвященного столетию Ахматовой. Бродский меня пригласил тогда в Бостонский театр Поэзии. И мы – Бродский, я и Найман – читали ахматовские стихи на русском языке, а много-много актеров и переводчиков – на английском. Это незабываемое мое впечатление я описала в книжке и не хочу сейчас повторять, но почему-то совершенно случайно недавно обнаружила вторую «Уранию». Та, первая, подписанная мне, с автографом Бродского, а вот вторая «Урания» не подписанная, но внутри чьи-то заметки, может быть, его рукой? Поставлены годы или посвящения, например, «Шорох акации», и от руки написано: «Веронике Шульц, давнему и верному другу. И.Б.». Это странно… Или в том же стихотворении «Шорох акации» в конце есть слова «серебряная дуда» и почерком Бродского написано: «Шарль Паркер». А это был такой знаменитый саксофонист 74–75 годов…

Шорох акации

Летом столицы пустеют. Субботы и отпуска
уводят людей из города. По вечерам – тоска.
В любую из них спокойно можно ввести войска.
И только набравши номер одной из твоих подруг,
не уехавшей до сих пор на юг,
насторожишься, услышав хохот и волапюк,
и молча положишь трубку: город захвачен; строй
переменился: все чаще на светофорах – «Стой».
Приобретая газету, ее начинаешь с той
колонки, где «что в театрах» рассыпало свой петит.
Ибсен тяжеловесен, А.П. Чехов претит.
Лучше пойти пройтись, нагулять аппетит.

Солнце всегда садится за телебашней. Там
и находится Запад, где выручают дам,
стреляют из револьвера и говорят «не дам»,
если попросишь денег. Там поет «ла-ди-да»,
трепеща в черных пальцах, серебряная дуда.
Бар есть окно, прорубленное туда <…>
                                                        1974–1975

Кстати, о баре. У меня ассоциативная память, я сразу вспомнила, Бродский уехал в 1972 году, а в 74-м стали уезжать наши друзья, и я помню, как один уехал, но еще не мог оторваться от Москвы и все время звонил. Я была у своей подруги Неи Марковны Зоркой[1], когда он опять позвонил и спросил: «Ну, что нового, что нового в Москве?» А она была чем-то раздражена и в своей манере ответила: «Что нового, что нового! Бар в Бирюлеве новый открыли!» Ну, тогда, в 74-м, действительно, это было не новостью, а скорее юмором.

Здесь же, в «Урании», в стихотворении «Полярный исследователь» такие строки: «Все собаки съедены, / В дневнике не осталось чистой страницы, / И бисер слов покрывает фото супруги…» Очень мне нравится. И приписка от руки внизу: «22 июля 1978 года» – это день рождения Марины Басмановой, художницы и подруги Иосифа Бродского в шестидесятые годы.

О ней стоит поговорить. Марианна Павловна Басманова. Он с ней познакомился в январе. Второго января 1962 года. Ему было тогда двадцать два, она на два года старше. И дальше сплошные разрывы и сближения. Отношения прекратились после 68-го, вскоре после рождения их сына Андрея. В конце 63-го, в декабре, спасаясь от ареста, Бродский уехал в Москву, и друзья устроили его в психиатрическую больницу, кстати, не без ведома Ахматовой, так как устраивал Ардов. Оттуда он сбежал в январе, рвался к Басмановой. А в это время у Марины случился роман с Дмитрием Бобышевым, близким другом Бродского. Эта двойная измена так потрясла, что в январе 1964 года он пытался покончить с собой, вскрыв вены. Он не должен был возвращаться в Ленинград, но он вернулся. 13 февраля его там и арестовали. Он записал где-то: «Стихи, посвященные М.Б., – это главное дело моей жизни». Ей посвящено более тридцати стихов. Ей посвящены и «Новые стансы к Августе», и стихотворение «Исаак и Авраам», которое длиннее, чем любая поэма.

В этой же моей второй «Урании» есть несколько стихотворений, где от руки записано посвящение: «Анне Лизе Аллево», а у одного была приписка: «…на которой следовало бы мне жениться, что, может быть еще и произойдет. И.Б.». Не произошло. Ясно это по другому стихотворению, которое тоже от руки посвящено ей же: «А.Л. Аллево». Стихотворение «Ария» 1987 года. Я немножко перескажу, потому что иногда при первом чтении смысл чуть ускользает… Ибо у Бродского всегда «мысль не должна быть четкой. Если в горле першит, можно рискнуть чечеткой…». И вот в «Арии» он пишет сразу очень нечетко: «Опера – типа Верди…» По содержанию, конечно, ясно – «Отелло». Потому что – это ревность. Или ерничанье. Ведь после Верди дальше вдруг идет замухрышенный такой выговор мужичка за кружкой пива, такая интонация: «Скоро мене полста. Вон гоношится бобрик стриженого куста…» Или: «Это редкая баба, если не согрешит…» И часто такие переходы от трагического к ерничанью. По первому чтению кажется – небрежно, дурашливо, но эта насмешка – над собой, почему я так долго говорю.

Ария

I
Что-нибудь из другой
оперы – типа Верди.
Мало ли под рукой?
Вообще – в круговерти.
Безразлично о ком.
Трудным для подражанья
птичкиным языком.
Лишь бы без содержанья.

II
Скоро мене полста.
Вон гоношится бобрик
стриженого куста.
Вон изменяет облик,
как очертанья льдин,
марля небесных клиник.
Что это, я – один?
Или зашел в малинник?

III
Розовый истукан
здесь я себе поставил.
В двух шагах – океан,
место воды без правил.
Вряд ли там кто-нибудь,
кроме солнца, садится,
как успела шепнуть
аэроплану птица.

IV
Что-нибудь про спираль
в башне. И про араба
и про его сераль.
Это редкая баба,
если не согрешит.
Мысль не должна быть четкой.
Если в горле першит,
можно рискнуть чечеткой.

V
День пролетел. Пчела
шепчет по-польски «збродня».
Лучше кричать вчера,
чем сегодня. Сегодня
оттого мы кричим,
что, дав простор подошвам,
рок, не щадя причин,
топчется в нашем прошлом.

VI
Ах, потерявши нить,
«моль» говорит холстинка.
Взгляда не уронить
ниже, чем след ботинка.
У пейзажа – черты
вывернутого кармана.
Пение сироты
радует меломана.
                                1987

В этом «У пейзажа – черты вывернутого кармана » – полная опустошенность… Пустой карман, одиночество. И тогда прописная строчка «можно чечеткой», она помогает. Между прочим, чечетка – это самый четкий танец, Бродский недаром взял такой образ. Для него чечетка – это рифма, четкая рифма. Конечно, Бродского не стоит понимать так буквально, как я вам объясняю. И самоирония не совсем конечный ответ. Напротив, она означает, что даже спрашивать иногда бесполезно. «Я певец дребедени, лишних мыслей, ломаных линий» – так он писал…

Разрывы. После Марины Басмановой их будет много. И в «Римских элегиях», где Лесбия, Юлия, Цинтия и Микелина… Кстати, Микелина – итальянка, которая, видимо, не просто перечисление. На какое-то время она все-таки задела сердце Бродского, потому что не знаю, что ей посвящено, но, скорее, все же о ней начало стихотворения «Пьяцца Маттеи». И в моем сборнике опять написано: «В 81 году. Рим». И после третьей строфы – запись: «Все описанное здесь – чистая правда, полный акмеизм. И.Б.». Пьяцца Маттеи – это название площади в Риме. Итак, раз это полный акмеизм, так значит – это полная правда.

Пьяцца Маттеи

I
Я пил из этого фонтана
в ущелье Рима.
Теперь, не замочив кафтана,
канаю мимо.
Моя подружка Микелина,
в порядке штрафа,
мне предпочла кормить павлина
в именьи графа.

II
Граф, в сущности, совсем не мерзок:
он сед и строен.
Я был с ним по-российски дерзок,
он был расстроен.
Но что трагедия, измена
для славянина,
то ерунда для джентльмена
и дворянина.

<…> IV
Не смешивает пахарь с пашней
плодов плачевных.
Потери, точно скот домашний,
блюдет кочевник.
Чем был бы Рим иначе? гидом,
толпой музея,
автобусом, отелем, видом
Терм, Колизея.

V
А так он – место грусти, выи,
склоненной в баре,
и двери, запертой на виа
дельи Фунари.
Сидишь, обдумывая строчку,
и, пригорюнясь,
глядишь в невидимую точку:
почти что юность.

<…> VIII
Зима. Звенит хрусталь фонтана.
Цвет неба – синий.
Подсчитывает трамонтана
иголки пиний.
Что год от февраля отрезал,
он дрожью роздал,
и кутается в тогу цезарь
(верней, апостол).

IX
В морозном воздухе, на редкость
прозрачном, око,
невольно наводясь на резкость,
глядит далеко –
на Север, где в чаду и в дыме
кует червонцы
Европа мрачная. Я – в Риме,
где светит солнце!

X
Я, пасынок державы дикой
с разбитой мордой,
другой, не менее великой
приемыш гордый, –
я счастлив в этой колыбели
Муз, Права, Граций,
где Назо и Вергилий пели,
вещал Гораций.

XI
Попробуем же отстраниться,
взять век в кавычки.
Быть может, и в мои страницы,
как в их таблички,
кириллицею не побрезгав
и без ущерба
для зренья, главная из Резвых
взглянет – Эвтерпа.

XII
Не в драчке, я считаю, счастье
в чертоге царском,
но в том, чтоб, обручив запястье
с котлом швейцарским,
остаток плоти терракоте
подвергнуть, сини,
исколотой Буонарроти
и Борромини.

XIII
Спасибо, Парки, Провиденье,
ты, друг-издатель,
за перечисленные деньги.
Сего податель
векам грядущим в назиданье
пьет чоколатта
кон панна в центре мирозданья
и циферблата!

<…> XVIII
…сорвись все звезды с небосвода,
исчезни местность,
все ж не оставлена свобода,
чья дочь – словесность.
Она, пока есть в горле влага,
не без приюта.
Скрипи, перо. Черней, бумага.
Лети, минута.
                        Февраль. Рим. 1981

«Скрипи, перо. Черней, бумага. Лети, минута» – почти пушкинские стихи! Мне нравится здесь употребление будто бы сленговых слов: «канаю мимо». Помните, у Мандельштама: «Греки сбондили Елену / по волнам, / Ну а мне – соленой пеной / по губам» – вот это «сбондили», «канаю» или почти что совсем недопустимое в поэзии «непруха»… И кстати, у Бродского в совсем раннем стихотворении «Речь о пролитом молоке» есть такие строчки:

Я люблю родные поля, лощины,
Реки, озера, холмов морщины.
Все хорошо. Но дерьмо мужчины:
В теле, а духом слабы.
Это я верный закон накнокал.
Все утирается ясный сокол.
Господа, разбейте хоть пару стекол!
Как только терпят бабы?

Прелестно! И вот это «накнокал» – это абсолютная вроде бы ирония, на самом деле – очень в точку…

Бродский объездил практически весь мир. Когда в 1972 году 4 июля он оказался в Вене и не знал, куда ехать, неожиданно встретил приятеля, преподавателя Мичиганского университета Карла Проффера[2]. И Проффер спросил Бродского: «Иосиф, куда ты собираешься?» «Понятия не имею», – ответил тот. И Проффер пригласил его преподавать в Мичиганский университет. Сама судьба его вела. Потом он оказался в Англии на поэтическом фестивале в Эдинбурге. Под Веной в это же время познакомился со своим кумиром, гениальным поэтом Оденом… Такой неожиданный его отъезд, высылка, он собирался очень быстро – есть знаменитая фотография, когда он сидит верхом на чемодане, с довольно растерянным видом… И вдруг судьба ему дарит вот такие встречи. И судьба решает за него, куда ехать и что делать дальше. Потом он много путешествовал. И есть у него одно стихотворение, «Квинтет» называется, посвящено Марку Стрэнду[3], тоже путешественнику, американскому поэту и другу Иосифа Бродского. Я напомню отрывок:

Квинтет

Марку Стрэнду

<…> III
Тридцать семь лет я смотрю в огонь.
Веко подергивается. Ладонь
покрывается потом. Полицейский, взяв документы,
выходит в другую комнату. Воздвигнутый впопыхах,
обелиск кончается нехотя в облаках,
как удар по Эвклиду, как след кометы.
Ночь; дожив до седин, ужинаешь один,
сам себе быдло, сам себе господин.
Вобла лежит поперек крупно набранного сообщенья
об изверженьи вулкана черт знает где,
иными словами, в чужой среде,
упираясь хвостом в «Последние Запрещенья».
Я понимаю только жужжанье мух
на восточных базарах! На тротуаре, в двух
шагах от гостиницы, рыбой, попавшей в сети,
путешественник ловит воздух раскрытым ртом:
сильная боль, на этом убив, на том
продолжается свете.

<…> V
Было ли сказано слово? И если да, –
на каком языке? Был ли мальчик? И сколько льда
нужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаник
мысли? Помнит ли целое роль частиц?
Что способен подумать при виде птиц
в аквариуме ботаник?
Теперь представим себе абсолютную пустоту.
Место без времени. Собственно воздух. В ту
и в другую, и в третью сторону. Просто Мекка
воздуха. Кислород, водород. И в нем
мелко подергивается день за днем
одинокое веко. <…>
                                                  1977

Я хочу обратить внимание на строчку: «Сильная боль, на этом убив, на том продолжается свете». У Бродского очень часто встречаются эти предощущения конца и понимания, что на том свете тоже боль. Как бы: «Я там уже был»… И на собственный риторический вопрос: «Что сказать мне о жизни?» – себе же отвечал: «Что оказалась длинной». При его болезни, при его инфарктах – первый в 1976 году – он не думал, что жизнь окажется такой длинной.  И в общем-то, она оказалась неплохой – писал стихи до самого конца…

Я уже рассказывала, как он пригласил меня в Бостон на юбилейный вечер Ахматовой. Помню – говорила ему комплименты после этого вечера, и он закрылся как раковина. Он ненавидел комплименты.  Я это очень хорошо понимаю, потому что тоже ненавижу комплименты после спектакля. Потому что ведь сам знаешь отлично, как спектакль прошел, как все было, и комплименты – это «слова, слова, слова»… Но тем не менее есть одно очень забавное высказывание Бродского: «Говорите что хотите! Со стихотворением ничего не случится».

На свое сорокалетие в 1980 году он написал такие стихи:
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
                                                           4 мая 1980

Эта благодарность, благодарность Богу – прямое обращение к Нему в стихотворении «Римские элегии», которое так и заканчивается:

Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
благодарен за все; за куриный хрящик
и за стрекот ножниц, уже кроящих…

И здесь же строчка: «На сетчатке моей золотой пятак», а пятак кладут на глаза мертвых… То ли предвиденье, предощущение, то ли действительно «в начале было слово» – ведь чувство, мысль, записанная словом, она сбывается. Недаром Ахматова многое не записывала и не пускала в стихи.

О Боге, божественности, божестве есть и в ранних стихах Бродского. Я не знаю, что такое вера вообще и как ответить на этот вопрос в связи с Бродским. Но вот его рождественские стихи, которые он стал писать почти каждый год, что это? Или в 1965 году в ссылке в деревне Норинской написано стихотворение «Одной поэтессе», а в нем такое четверостишье:

Служенье муз чего-то там не терпит.
Зато само обычно так торопит,
что по рукам бежит священный трепет
и несомненна близость Божества.

Или строчки в стихотворении «Два часа в резервуаре»:

Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.
Есть разница меж них. И есть единство.
Одним вредит, других спасает плоть.
Неверье – слепота. А чаще – свинство.

Тут снова можно вспомнить Пушкина, который тоже не сразу пришел, опять-таки не скажу к вере, а вот к этому единству – Божеству. Потому что есть понятие: от ума и от сердца. Пушкин тоже пришел к этому, и у него, как и у Бродского, скорее вера от мысли, от сознания, что Бог должен быть.

У Бродского более двадцати стихотворений, посвященных Рождеству. Когда Бродского спросили, почему он их пишет, он ответил: «Прежде всего, это праздник хронологический, связанный с определенной реальностью, с движением времени. В конце концов, что есть Рождество? Это день рождения Бога-Человека. И человеку не менее естественно его справлять, чем собственный день рождения или собственные именины». Первое стихотворение из этого цикла – «Рождественский романс» – Бродский написал в 1962 году и посвятил его своему другу Евгению Рейну.

Рождественский романс

Евгению Рейну,
с любовью

Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.

Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необъяснимой.

Плывет во мгле замоскворецкой
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя.

Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несет сочельник
над головою.

Твой Новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
                                          1962

Потом почти к каждому Рождеству появлялось по стихотворению… Вот, например, «Рождество 1963»:

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода.
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа.
Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал младенец, и дары лежали.

Я была в Вифлееме и видела это святое место, эту звезду, куда надо подползти на коленях, потому что она покрыта таким низким сводом. А вот следующее, озаглавленное 63 годом, но датированное 64-м:

Рождество 1963 года

Спаситель родился
в лютую стужу.
В пустыне пылали пастушьи костры.
Буран бушевал и выматывал душу
из бедных царей, доставлявших дары.
Верблюды вздымали лохматые ноги.
Выл ветер.
Звезда, пламенея в ночи,
смотрела, как трех караванов дороги
сходились в пещеру Христа, как лучи.
Рождественская звезда
Рождественская звезда
В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.

Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы – Бальтазар, Каспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точка была звезда.

Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд отца.
                                           24 декабря 1987

В 1972 году Бродский написал свое знаменитое «Сретенье». Он посвятил его Анне Ахматовой. Там есть такие строки:

Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.

       Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
     душа Симеона несла пред собою,

как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
     Светильник светил, и тропа расширялась.
                                                   Февраль 1972

И в этом стихотворении гениальном, в этих последних строчках Бродского, я понимаю: «светильник светил» – это имя Бога, «и тропа расширялась » – это путь к Богу… Присутствие смерти, присутствие конца в его стихах очень часто встречается. И после первого обширного инфаркта в 1976 году было еще два. И потом были две операции на сердце. Третью операцию ему предложили делать – пересадку сердца – и предупреждали о том, что это может плохо кончиться. Предупреждали, что нельзя курить. Кто-то из его друзей спросил хирурга: «Так что погубило его? Одну причину назовите». И врач назвал одну причину – курение. Ну, это американский диагноз! Одной причиной, конечно, не обойтись. Но Бродский курил до конца. Он знал, чем это кончится, и тем не менее курил. «Входит Пушкин… в тонких пальцах папироса… » Помните это прелестное стихотворение? И в 89 году стихотворение «Fin de Siecle»: «Век скоро кончится, но раньше кончусь я…» Он соединил век и себя. И понимал свой конец.

Я уже говорила, что в 1968 году у Бродского и Марины Басмановой родился сын Андрей. Он приезжал к отцу в Нью-Йорк уже взрослым, когда это стало возможным. Но отношения не сложились. Бродский оставил ему ключи от квартиры в Нью-Йорке, деньги и уехал в другой город. Но, видимо, хоть встречи и не случилось, Андрей бередил душу. Ведь недаром во всех рождественских стихах младенец – это не только сын Божий… И в стихотворении «Одиссей Телемаку», конечно тоже не впрямую, его обращение к сыну. Одиссей пишет своему Телемаку. И тот же разрыв, и так же он сына не видел…

Одиссей Телемаку

Мой Tелемак,
          Tроянская война
окончена. Кто победил – не помню.
Должно быть, греки: столько мертвецов
вне дома бросить могут только греки…
И все-таки ведущая домой
дорога оказалась слишком длинной,
как будто Посейдон, пока мы там
теряли время, растянул пространство.
Мне неизвестно, где я нахожусь,
Что́ предо мной. Какой-то грязный остров,
кусты, постройки, хрюканье свиней,
заросший сад, какая-то царица,
трава да камни… Милый Телемак
все острова похожи друг на друга,
когда так долго странствуешь; и мозг
уже сбивается, считая волны,
глаз, засоренный горизонтом, плачет,
и водяное мясо застит слух.
Не помню я, чем кончилась война,
и сколько лет тебе сейчас, не помню.

Расти большой, мой Телемак, расти.
Лишь боги знают, свидимся ли снова.
Ты и сейчас уже не тот младенец,
перед которым я сдержал быков.
Когда б не Паламед, мы жили вместе.
Но, может быть, и прав он: без меня
ты от страстей Эдиповых избавлен,
и сны твои, мой Телемак, безгрешны.
                                                  1972

Мне очень нравится это стихотворение, особенно начало. Такой уставший путешественник, пыльный Одиссей… Надо вам сказать, когда мы репетировали с Виктюком «Федру» и у актера, игравшего Тезея, не очень получался монолог, я принесла это стихотворение и все время говорила ему таким устало-раздраженным, хриплым голосом вот это: «Мой Телемак, Троянская война окончена. Кто победил – не поооомню»! «Не помню»! – потому что это совершенно не важно… Вы знаете, очень часто Бродского спрашивали, почему он не приехал, когда уже после перестройки его приглашал и Собчак, и Галина Старовойтова. Он отвечал: «Вот когда выйдет мой сборник, может быть, и приеду». Но, с другой стороны, куда приезжать?! В 1961 году он написал провидческое стихотворение:

Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин

какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя, одна твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.

Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.

Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.

Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.
                                          1961

Но, с другой стороны, я думаю, тут и болезнь, конечно, сыграла свою роль. Усталость. Стенокардия и вообще болезнь сердца – это, во-первых, всегда страх, ведь это может кончиться и прийти каждую секунду, а во-вторых, это усталость. Усталость сердца, усталость жизни.

Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это –
города, человеков, но для начала зелень.
Стану спать не раздевшись или читать с любого
места чужую книгу, покамест остатки года,
как собака, сбежавшая от слепого,
переходят в положенном месте асфальт.
                                                                  Свобода –
это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза.
                                                      1976

В сентябре 1990 года Бродский женился на Марии Соццани, итальянской аристократке, у нее мать русского происхождения. Я, кстати, с матерью знакома, очень красивая. И Мария тоже очень красивая. Породистое лицо. А в 1993 году родилась дочь Анна, Нюша. Она принесла счастье Бродскому, то, чего он раньше был лишен – общения с детьми. Хотя я не думаю, что он их раньше очень уж любил…

Болезнь, он еще не знал о ней, но в деревне Норинская, в ссылке, у него уже были боли и было кровохарканье, к которому он всерьез не отнесся. Его отец перенес много инфарктов, хотя дожил до восьмидесяти лет. Но Бродский написал еще в 1967 году, конечно, тоже в шутку: «У пророков не принято быть здоровым».

Я вам хочу напомнить одно его стихотворение, знаменитое, хрестоматийное, которое теперь знают практически все: «Письма римскому другу», но обращаю ваше внимание – оно написано в марте 1972 года. А письма другу пишутся после отъезда, а уехал Бродский в июне 1972 года. То есть это абсолютно провидческое стихотворение. И не только по срокам. Оно обращено к Постуму, а Постум – это латинское имя и в переводе обозначает «Тот, кто после», оно давалось ребенку, родившемуся после смерти отца. Это тоже провидение. А последняя строчка: «Дрозд щебечет в шевелюре кипариса» – кипарис – кладбищенское дерево. Да и строки «Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье, долг свой давний вычитанию заплатит…» И снова в конце – книга, которая на ветру распахивается в одиночестве, и автора, того, кто писал это письмо, его уже нет… Причем это только в последнем варианте; в черновике, там все-таки еще есть автор, есть человек, который пишет. Но Бродский оставил уход.

Письма римскому другу
Из Марциала

                       ——————-

Нынче ветрено и волны с перехлестом.
       Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
       чем наряда перемена у подруги.

Дева тешит до известного предела –
       дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
       ни объятье невозможно, ни измена!

                       ——————-

Посылаю тебе, Постум, эти книги.
       Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
       Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
       Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных –
       лишь согласное гуденье насекомых.

                       ——————-

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
       был купцом он – деловит, но незаметен.
Умер быстро: лихорадка. По торговым
       он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним – легионер, под грубым кварцем.
       Он в сражениях Империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
       Даже здесь не существует, Постум, правил.

                       ——————-

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
       но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
       лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
       Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
       Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

                       ——————-

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
       я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела
       все равно, что дранку требовать от кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
       Чтобы лужу оставлял я, не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
       он и будет протекать на покрывало.

                       ——————-

Вот и прожили мы больше половины.
       Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
       Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
       Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум, – или где там?
       Неужели до сих пор еще воюем?

                       ——————-

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
       Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.
       Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
       Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
       и скажу, как называются созвездья.

                       ——————-

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
       долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
       там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
       в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
       чтоб за ту же и оплакивали цену.

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
       Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
      Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.
       Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.
       Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
                               март 1972

Он умер в ночь на 28 января 1996 года. 28 января – странная дата. 28 января умер Достоевский. В ночь с 28 на 29 января умер Пушкин. По воспоминаниям друзей, в тот вечер в доме у Бродского сидели друзья. Жена ушла спать раньше. А наутро, когда она вошла в его кабинет, около двери он лежал одетый. Врачи говорили, что смерть наступила мгновенно…

Не знали, где его хоронить. Позвонил Собчак, предложил похоронить в Ленинграде, рядом с родителями. Но жена выбрала Италию. Полтора года его временным пристанищем было кладбище при церкви Святой Троицы в Манхеттене, недалеко от его дома, где он жил. Гроб стоял в склепе, он не был в земле, пока договаривались и получали разрешение, чтобы похоронить его в Венеции. И это, наверное, хорошо. Хорошо, что он похоронен там, в Венеции, которую так любил, на знаменитом кладбище Сан-Микеле. Я была там летом в 2009 году, когда открывали барельеф, посвященный Бродскому на Набережной Неисцелимых. Его тоже сделал Георгий Франгулян. Я тогда поехала на это кладбище Сан-Микеле. Могила особняком, хотя недалеко и могила Стравинского, и Дягилева. На могиле расцвел огромный куст красных роз. И те розы, которые я привезла, я положила под этот куст, они были словно продолжением… И там еще был маленький ящик и много ручек и записок. Итальянцы говорят, что надо всегда срывать с могилы какой-нибудь листочек себе на память. Но я не посмела…

У Бродского есть стихотворение, тоже раннее, я вообще люблю ранние стихи больших поэтов, они почти всегда провидческие. Стихотворение, которое названо «Стансы городу». Оно, конечно, было написано и посвящено Ленинграду, где Бродский родился, но сейчас эти стихи можно отнести и к Венеции.

Стансы городу

Да не будет дано
умереть мне вдали от тебя,
в голубиных горах,
кривоногому мальчику вторя.
Да не будет дано
и тебе, облака торопя,
в темноте увидать
мои слезы и жалкое горе.
Пусть меня отпоет
хор воды и небес, и гранит
пусть обнимет меня,
пусть поглотит,
сей шаг вспоминая,
пусть меня отпоет,
пусть меня, беглеца, осенит
белой ночью твоя
неподвижная слава земная.
Все умолкнет вокруг.
Только черный буксир закричит
посредине реки,
исступленно борясь с темнотою,
и летящая ночь
эту бедную жизнь обручит
с красотою твоей
и с посмертной моей правотою.
                                2 июня 1962

Итак, его же словами: «Навсегда расстанемся с тобой, дружок. / Нарисуй на бумаге простой кружок. / Это буду я. Ничего внутри. / Посмотри на него и потом сотри». Это из стихотворения «Муза воды». И еще есть у него стихотворение, называется «Ниоткуда с любовью». И эта его Венеция где-то там… И все стихи Бродского – ниоткуда с любовью…

---

[1]  Нея Зоркая (1924–2006) – российский советский кинокритик, киновед, историк кино. Заслуженный деятель искусств Российской Федерации.

[2]  Карл Рэй Проффер (Carl Ray Proffer) (1938–1984) – американский славист, переводчик, издатель, профессор Мичиганского университета.

[3]  Марк Стрэнд (Mark Strand) (род. 1934) – американский поэт, эссеист и переводчик. Поэт-лауреат США 1990 года.