№ 51-2014-1 |
С Еленой Чуковской беседует Галина Смоленская__________
О своей семье рассказывает Елена Цезаревна Чуковская – кандидат химических наук и литератор. Внучка Корнея Чуковского, дочь Лидии Чуковской и литературоведа Цезаря Вольпе. Родилась 6 августа 1931 года в Ленинграде. В студенческие годы начала помогать Корнею Ивановичу Чуковскому в его работе над альманахом «Чукоккала». После смерти К.И. Чуковского в 1969 году унаследовала права на его архив и произведения, поддержала усилия Лидии Корнеевны по сохранению Дома-музея К.И. Чуковского в Переделкине. Е.Ц. Чуковская занимается публикацией книг Л.К. и К.И. Чуковских. Она автор многочисленных комментариев и статей, посвященных их творчеству. Ее стараниями впервые увидели свет «Дневник» К.И. Чуковского, его рукописный альманах «Чукоккала», переписка отца и дочери и другие материалы из богатейшего архива Корнея Чуковского; ею опубликованы также незавершенные книги Лидии Чуковской: «Прочерк», «Дом Поэта», «Мои чужие мысли». Особое место занимают ее публикации, связанные с именем А.И. Солженицына. В 2011 году Елена Цезаревна Чуковская удостоена премии Александра Солженицына «за подвижнический труд по сохранению и изданию богатейшего наследия семьи Чуковских; за отважную помощь отечественной литературе в тяжелые и опасные моменты ее истории».
Часть первая. Корней Иванович
Галина Смоленская: Литература для детей нашей страны начинается со сказок Корнея Чуковского. Елена Цезаревна, попробуем рассказать историю о сказочнике?
Елена Чуковская: Когда я появилась, ему было под пятьдесят. Так что первую половину его жизни знаю, как и вы, по рассказам и архивам…
Родился дед в Петербурге. Была у него сестра Маруся. Была у него мать, которую он всегда любил, – украинка из Полтавской губернии. И родной язык Корнея Ивановича был украинский. Об отце он сам никогда нам не говорил. Только после его смерти стали появляться рассказы, публикации, и мы узнали, что отец его какой-то еврейский человек, мать служила прачкой в семье этого человека, а дети были незаконнорожденными.
Из дневника Корнея Чуковского[1]
Сижу 5-й день, разбираю свои бумаги от 1808–1917 гг. Я порвал все эти письма – уничтожил бы с радостью и самое время. Страшна была моя неприкаянность ни к чему, безместность, – у меня даже имени не было: одни звали меня в письмах «Николаем Емельяновичем», другие «Николаем Эммануиловичем», третьи «Николаем… извините, не знаю, как вас величать», четвертые (из деликатности?) начинали письмо без обращения. Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) – был самым нецельным, непростым человеком на земле. Главное, я мучительно стыдился в те годы сказать, что я «незаконный». У нас это называлось ужасным словом «байструк» (bastard). Признать себя «байструком» – значило опозорить раньше всего свою мать. Мне казалось, что быть байструком чудовищно, что я единственный – незаконный, что все остальные на свете – законные, что все у меня за спиной перешептываются, и что когда я показываю кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои документы, все внутренне начинают плевать на меня. Так оно и было в самом деле. Помню страшные пытки того времени: – Какое же ваше звание? – Я крестьянин. – Ваши документы?
А в документах страшные слова: сын крестьянки, девицы такой-то. Я этих документов до того боялся, что сам никогда их не читал. Страшно было увидеть глазами эти слова… «Мы – не как все люди, мы хуже, мы самые низкие» – и когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал. У меня ведь никогда не было такой роскоши, как отец или хотя бы дед. Эта тогдашняя ложь, эта путаница и есть источник всех моих фальшей и лжей дальнейшего периода… И отсюда завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь – никогда не показывать людям себя…
– Когда ему исполнилось года три, они переехали в Одессу. Мама снова зарабатывала стиркой, а он подрос и поступил в гимназию. Воспоминания людей, учившихся с ним, разнятся, но установлено точно – он был в гимназии одновременно со знаменитым Жаботинским[2], и это знакомство сыграло свою роль в судьбе Корнея Ивановича. О событиях гимназической жизни Чуковский написал книжку, ее первое название – «Гимназия» (позже переименована в «Серебряный герб»). Учился он не очень хорошо, но, кажется, знал латынь на уровне гимназического курса. Он всегда легко общался с языками, но основа заложена была именно в гимназии.
Из пятого класса его выгнали. И снова мнения расходятся: дед рассказывал, что выгнали по «деляновскому» указу «О кухаркиных детях»[3], но указ этот был принят в 1887 году, а поступил он в гимназию позднее. Причины могли быть иные, он ведь еще выпускал газету… В общем, ясно одно – его выгнали, и потом он занимался самообразованием. Основное его убеждение было – человек знает только то, что хочет узнать, и то, что ему нужно. Он очень удивлялся тому, как мы учились: нам это не надо, не интересно, мы не хотим, но зубрим… У него так не было! По его дневникам видно, как он интересовался языками, историей, философией. Сам ходил в библиотеку, сидел там, читал философские книжки. Его конспекты той поры – совершенно школьные, не несущие никаких новых философских открытий, просто видно – человек учится. При этом жили они в нищете, да он еще и работал, красил крыши…
Первую статью Чуковский напечатал в «Одесских новостях» в 1901 году. Тут помог Жаботинский, который уже работал в газете. Поскольку Корней Иванович после гимназии самоучкой учил еще и английский язык, то довольно быстро, всего через два года, его послали в Англию! В статье «Как я стал писателем» он вспоминает:
«Я <…> делал переводы, уже получал рублей двадцать пять или даже тридцать. В 1903 году редакция решила послать меня в Лондон собственным корреспондентом. Невозможно было и представить себе, что я – полунищий мальчишка вдруг могу поехать этаким барином в Лондон с жалованием сто рублей в месяц»[4].
– Он самостоятельно учил язык? А как же произношение?
– Учил по самоучителю. Произношение у него было чудовищное! Как он сам вспоминал и рассказывал – учил чисто зрительно. Но в Англии, видимо, наслушался… У него был явный лингвистический талант, про английский язык известно – он его изучал, много переводил, бывал в Англии, но он знал и читал и по-французски, и по-немецки, и по-итальянски, хотя этих языков не учил никогда.
Ах да, перед отъездом он еще женился! И с женой Марией Борисовной отбыл в Англию. Откуда посылал множество корреспонденций, они шли почти ежедневно. Одним из первых писал для России об Оскаре Уайльде, об английских художниках, писателях… Вот некоторые заголовки статей, послушайте, как звучит: «Английские клерки и “лакомый кусочек”», «Собачий процесс», «Казарменная филантропия», «Нищие в Лондоне», «Бутербродные люди», «Спиритизм в Англии», «Война и мальтузианство», «Англичане и Чехов», «Об английском театре»… Темы самые разные.
– Но как возможен столь стремительный карьерный взлет? Сын прачки, выгнанный из гимназии, самостоятельно обучился и через короткое время попал корреспондентом газеты в Англию!..
– Ну да, Корней Иванович был человек активный и талантливый. А карьерный рост закончился очень плохо: «Скажу только, что газету нашу запретил градоначальник. Запретил ее розничную продажу, и я оказался жителем Лондона, не получающим ни одного пенни, ниоткуда. В те дни я хорошо изучил науку жить в Лондоне совершенно нищим. Не знающим, на какие деньги куплю себе кусок хлеба»[5]. Так он скитался по Лондону, пока, наконец, «нашелся человек, который предоставил мне бесплатно каюту на пароходе “Гизелла Гредль”, направлявшемся в Константинополь, а потом в Одессу»[6].
– За какой срок произошли эти взлеты и падения? Сколько ему было тогда?
– Давайте считать – из гимназии его выгнали году в 1896-1897, в Англию попал в 1903-м. У него было лет шесть для обучения, и было ему двадцать лет.
– К двадцати годам стал профессиональным репортером?
– Выходит так. И статьи все интересные, неожиданные… В 1904-м, возвращаясь из Англии, по пути в Одессу, еще с парохода он посылает свою статью «Джордж Уотс», и Брюсов печатает ее в «Весах».
– И так он попадает в Петербург?
– Да. Завязывает знакомство с Брюсовым, перебирается в Петербург, снова поначалу бедствует, но пробивается – печатается в «Театральной жизни», пишет на самые разные темы… В 1906 или в 1907 году поселяется в Куоккале, снимает дачу у отца художника Юрия Анненкова. Тогда Юра – маленький мальчик, а впоследствии станет первым иллюстратором «Мойдодыра». Как мир связан! Там же Чуковский знакомится с Репиным – это наиболее заметное событие в его жизни тех лет. Куоккала в эти годы вообще поразительное место – по соседству живут Короленко, Горький. Идут спектакли, приезжает масса народа… В это предреволюционное время Корней Иванович пишет огромное количество критических статей о современной литературе, выступает с чтением лекций, в том числе и вместе с футуристами – этот период он считал одним из важнейших в своей жизни. И из лучших. Дети маленькие – Коля родился в 1904-м, мама в 1907-м, Боба в 1910-м… Он ездит с ними по Финскому заливу на финских санях… Мне прислали как раз вчера фотографию, на которой Корней Иванович, Репин, маленькие дети у колодца там, в Пенатах. Пенаты очень большое место занимали в его жизни.
– Там ведь и «Чукоккала» началась?
– Именно там. В 1914 году. И там у него гостил Маяковский. Чуковский печатался чуть ли не ежедневно в «Речи», в «Русском слове», знаком был со всеми журналистами. Познакомился и с Блоком, и с Гумилевым. Был редактором первого собрания сочинений Оскара Уайльда. С лекциями ездил по стране. Выпустил книжку «Нат Пинкертон и современная литература» – как считается, первую книгу о массовой литературе. Его сборник критических статей «От Чехова до наших дней» вышел в течение года тремя изданиями, что было беспрецедентно. Это был 1908-м – ему 24 года.
А.Н. Толстой, Р. Вильтон, К.И.Чуковский, старший Warning, М. Бальфур, Вас.Ив. Немирович-Данченко, А.Ф. Аладьин, В.Д. Набоков, служащий фирмы, Е.А. Егоров, служащий, генерал Германиус. Осло, февраль 1916 г.
В 1916 году он снова едет в Англию. Корней Иванович всегда любил эту страну. Любил англичан, к тому времени уже перевел Киплинга – мы ведь сегодня знаем сказки Киплинга в переводах Чуковского. Англия была нашим союзником в Первой мировой войне, и британское правительство пригласило русских журналистов. Их принимал английский король. В делегацию входили: отец Набокова – Владимир Дмитриевич Набоков, Алексей Николаевич Толстой, Василий Иванович Немирович-Данченко (военный журналист, старший брат знаменитого режиссера), я уже не помню всех, делегация маленькая была, человек десять журналистов. О поездке были написаны книги. У Чуковского вышли – «Англия накануне победы» и «Заговорили молчавшие», у В.Д. Набокова – «Из воюющей Англии». А о приеме у короля сохранился анекдот, который Корнея Ивановича всегда страшно возмущал. Сын В.Д. Набокова Владимир Набоков написал в своих воспоминаниях «Другие берега», что этот enfant terrible нашей делегации (ну действительно, Чуковский вел себя всегда очень эксцентрично, например, все вспоминают, как в Куоккале он ходил босиком) во время аудиенции, когда полагалось помалкивать и, уходя, пятиться задом, спросил короля, что тот думает об Оскаре Уайльде, и, недовольный ответом, повернулся и вышел. Но Корней Иванович говорил, что все это полная клевета и ничего он у него не спрашивал! Вы знаете, что у Чуковского есть книга об Оскаре Уайльде? Он им много занимался и очень любил. Гордился, что познакомился в ту поездку с другом Оскара Уайльда Робертом Россом и привез в Россию автограф Уайльда – страницу «Баллады Редингской тюрьмы», она хранилась в этой комнате, вот в этом шкафу. Рукой Уайльда написанная страница – это, пожалуй, был единственный его автограф у нас в стране.
– А где сейчас этот лист?
– Сейчас я уже весь архив сдала.
– Потом пришли большевики…
– Большевики пришли. У Корнея Ивановича трое детей и жена. И заботы – мать с сестрой в Одессе, и он единственный кормилец этой немаленькой семьи. Луначарский приглашает его издавать Некрасова, потом его зовут в издательство «Всемирная литература»[7], где они с Замятиным возглавляли отдел англо-американской литературы – отбирали сто лучших книг, которые хотели издавать для народа. Дневник Корнея Ивановича за этот период казался мне самым интересным. Он почти ежедневно виделся с Блоком, с Горьким, выступал в Балтфлоте, спорил с Гумилевым…
Из дневника
Сейчас вспомнил, как Гумилев почтительно здоровался с Немировичем-Данченко и даже ходил к нему в гости – по праздникам. Я спросил его, почему. Он ответил: «Видите ли, я – офицер, люблю субординацию. Я в литературе – капитан, а он – полковник». – «Вот почему вы так учтивы в разговоре с Горьким». – «Еще бы, ведь Горький генерал!» Это было у него в крови. Он никогда не забывал ни своего чина, ни чужого.
Как он не любил моего «Крокодила»! И тоже по оригинальной причине: «Там много насмешек над зверьми, над слонами, львами, жирафами». А он вообще не любил насмешек, не любил юмористики. И всякую обиду зверям считал себе оскорблением. В этом было что-то гимназически милое.
1922 г.
– Никогда ни до, ни после он так тесно не общался с таким количеством замечательных писателей. Ежедневные встречи, споры, заседания…
– Это одна сторона. Но в те же дни он мечется по городу, ищет дрова, собирает по знакомым продукты – нужно кормить детей. Он пишет в дневнике, как потерял, забыл в санях у извозчика мешок сухарей…
Из дневника
Вспомнил, что на кухне Дома Искусств получают дешевые обеды, встречаясь галантно, два таких пролетария, как бывший князь Волконский и бывшая княжна Урусова. У них в разговоре французские, английские фразы, но у нее пальцы распухли от прошлой зимы и на лице покорная тоска умирания. Я сказал ему в шутку на днях:
– Здравствуйте, ваше сиятельство. Он обиженно и не шутя поправил:
– Я не сиятельство, а светлость…
И стал подробно рассказывать, почему его дед стал светлейшим. В руках у него было помойное ведро.
1920 г.
– Это уже совершенно другое. Я, между прочим, когда начинала работать с дневниками деда, собиралась публиковать их до момента убийства Кирова и поставить точку. Потому что дальше будто другой человек пишет, другая жизнь. Мне казалось, что неинтересно дальше читать… Мне интересны были двадцатые годы – споры Блока с Горьким. Корней Иванович это замечательно записывал, у него талант – портрет создавать в одном абзаце. И столько у него этих портретов: Ольденбург[8], Волынский[9]… Время встает со всем своим безумием, дикостью и массой людей…
Из дневника
Я в Москве три недели – завтра уезжаю…
Москву видел мало, но пробегая по улице – к Филиппову за хлебом или в будочку за яблоками, я замечал одно у всех выражение – счастья. Мужчины счастливы, что на свете есть карты, бега, вина и женщины; женщины с сладострастными, пьяными лицами прилипают грудями к оконным стеклам на Кузнецком, где шелка и бриллианты. Красивого женского мяса – целые вагоны на каждом шагу, – любовь к вещам и удовольствиям страшная… Все живут зоологией и физиологией – ходят по улицам желудки и половые органы и притворяются людьми. Психическая жизнь оскудела: в театрах стреляют, буффонят, увлекаются гротесками и проч. Женщины дородны, у мужчин затылки дубовые. Вообще очень много дубовых людей, отличный матерьял для истории. Смотришь на этот дуб и совершенно спокоен за будущее: хорошо. Из дуба можно сделать все, что угодно – и если из него сейчас нельзя смастерить Достоевского, то для топорных работ это клад.
1922 г.
– Хорошо, что вы решили издавать все дневники полностью! Видно, как меняется страна и люди вместе с ней. И проблемы другие, и их решения… А как вы думаете, зачем люди дневники пишут?
– А зачем люди разговаривают друг с другом? Чтобы выразить себя, чтобы сохранить память. Дневники все разные: многословные, лаконичные… Все зависит от человека – один, как Чуковский, может в абзаце передать интонацию и нарисовать портрет, другой страницу разведет и ничего не скажет. Посмотрите блокадные дневники – они потрясают, люди не знали, выживут ли завтра… Мы читаем дневники Пришвина, Достоевского, Толстого. Для чего они пишутся? Каждый ищет выражение своим мыслям. Дневники необходимы писателям – это их рабочая лаборатория, это их память…
– В дневниках Чуковского есть и про память… Горький просит визу в Италию. «Говорят, что когда наш посол хлопотал перед Муссолини, чтобы Горького пустили в Италию, Муссолини (умный мужик) спросил: – А что он пишет? – Мемуары. – Ну, если мемуары, разрешаю. Кто пишет мемуары, тот конченый писатель».
– Вот кстати, если сейчас сесть писать мемуары – будет ерунда, а если у вас есть дневник, вы можете хронологически все воспроизвести, вспомнить, выстроить.
– А кто вырезал куски из дневника Корнея Ивановича? Мне попадались надписи: «кусок оторван, написано другим почерком»?
– Вырезаны куски у всех. И у мамы много вырезано и оторвано в дневниках. Это делала она сама при перечитывании, понимая, что тетради попадут в другие руки. К Корнею Ивановичу, помню, в середине шестидесятых приехала из Киева знакомая и перепечатывала по его указанию часть страниц из дневника. Уже тогда было ясно – что-то он в тексте переделывал. Он тогда писал книгу «Современники».
– На некоторых страницах заметно, как он сердится, обращаясь к жене: «Ты снова читала дневник… Что, мне вовсе не писать о наших отношениях?»
– Да, я уверена, и Мария Борисовна что-то там «редактировала». И все, что связано с нею, а там много с ней связано, все оттуда просто вырезано…
– Корней Иванович не прятал свой дневник в сапоге, как Лев Толстой?
– Нет, а где ему было прятать? У Льва Толстого был дом, а у него… Нет, он ничего не прятал, а просто вырезал страницы. Мама свой дневник тоже частично правила, когда писались «Записки об Анне Ахматовой».
– Отвлекла я вас. Вернемся к «интересным двадцатым годам»…
– Корней Иванович работал в издательстве «Всемирная литература». А в двадцать третьем году был создан журнал «Современный Запад», и дед печатал там О. Генри: его биографию, свои переводы рассказов и «Королей и капусты». Именно с тех пор О. Генри так широко печатается в нашей стране. В двадцать четвертом организовали журнал «Русский современник», и Чуковский входил в редколлегию вместе с Замятиным, Эфросом. Они печатают Ахматову, Пастернака, Добычина. Замечательный журнал был! Вышло четыре номера, потом их прихлопнули… И это, пожалуй, последний такой «всплеск активности» Чуковского. Дальше он уже в редакции журналов не входил.
В это же время созданы почти все его самые знаменитые сказки. Писались они с двадцать первого по двадцать восьмой год для младшей дочки Мурочки, которая родилась в двадцатом. Одна из первых книжек так и называлась – «Муркина книга». Это оттуда «Закаляка», «Дали Мурочке тетрадь»… Младшая в семье, любимая, талантливая Мурочка заболела туберкулезом и умерла в Крыму в ноябре тридцать первого. Два последних года она провела в Алупке, ее пытались лечить, а Корней Иванович и Мария Борисовна жили рядом с больницей для туберкулезных детей. Он написал потом книгу, называется «Солнечная» – об их пребывании в Крыму и об этих детях. Он подробно пишет о Мурочке в своем дневнике, в переписке с Марией Борисовной приводятся ее стихи, она была очень литературной девочкой. Ее смерть стала огромной трагедией для семьи.
Первая сказка Чуковского, «Крокодил», была написана, по-видимому, в шестнадцатом, а напечатана в семнадцатом году. Он был тогда редактором литературного приложения к журналу «“Нива” для детей». И там в течение года из номера в номер печатался «Крокодил» с замечательными рисунками Ре-Ми[10]. Именно эта сказка быстро сделала Чуковского детским писателем. А в девятнадцатом ее печатает издательство Петроградского Совета Рабочих и Красноармейских депутатов. Состоялся вечер, на котором выступали Блок и Чуковский. Блок читал «Двенадцать», а Чуковский – «Крокодила». В архиве сохранились вопросы, которые задавали слушатели в зале…
– Интересно, на той встрече поклонники были одни и те же – и у Блока, и у Чуковского? И дети были?
– Аудитория была одна на двоих. И в основном, думаю, взрослые. Во всяком случае, записки, что я видела, были, конечно, от взрослых.
– А вообще-то Корней Иванович писал свои сказки для детей? Андерсен же сочинял для взрослых. Причем в основном, как считают, для дам. О Чуковском другая версия – его сказки называют политической сатирой. До сих пор ведутся разговоры о том, что в «Тараканище» описан Сталин. Да и Крупская яростно восставала против его сказок, считая их вредными для детей…
– Корней Иванович, безусловно, писал для детей! Я расскажу вам, как все начиналось – в одиннадцатом году он выпустил книжку «Матерям о детских журналах», в ней он критиковал детские журналы «Светлячок», «Задушевное слово», «Тропинка» и др. Книга заканчивалась обращением: «Умоляю вас присылать мне все, что вас заинтересовало в вашем или чужом ребенке». Так он начал собирать детские слова и разговоры. В двадцать четвертом у него вышла статья «Лепые нелепицы», где доказывалась необходимость сказок для ребенка. В двадцать восьмом напечатали первую тоненькую книжку «Маленькие дети», которая позже была дополнена и превратилась в знаменитую «От двух до пяти». Так что занятия детской психологией проходили через всю его жизнь. «От двух до пяти» – совершенно новаторская книга, не имеющая себе равных. Главное содержание ее в том, как дети овладевают языком – масса наблюдений по психологии, лингвистике. И сказки он писал на основе своих наблюдений, поэтому, очевидно, такое попадание в детское восприятие.
Чем сейчас так интересен Чуковский? Об этом часто говорят в печати. Где все эти умывальники, мочалки и тазы? Реалии уже многие исчезли. А сказки остались! Ребенок сам их выбирает, по ритму, по словарю, по интонации. Я могу судить, так как связана со всеми тиражами книг Корнея Ивановича – издание детских вещей идет по нарастающей. Сегодня печатают больше, чем при его жизни. Книги выходят постоянно. С разными художниками. Ставятся спектакли, называют улицы, библиотеки. Корней Иванович со своими сказками устоял во времени. Безо всяких усилий.
– Так все же – не было в его сказках никакого подтекста? Всё домыслили без него и после?
– Да не было подтекста! Как раз в связи с «Тараканищем» есть у меня статья, я назвала ее «Тень будущего»[11]. Когда складывался музей Чуковского в Переделкине, я водила там экскурсии. Обязательно кто-нибудь тихо отзывал меня в сторонку и спрашивал: «А как он вообще выжил, если писал такое?» И я решила разобраться. Разыскала рукопись «Тараканища», датированную двадцать первым годом, хотя, судя по дневнику, он писал это в двадцать втором. Но все равно про Сталина тогда Корней Иванович точно еще ничего не думал! То есть он, конечно, знал, что в стране делается, но Сталин еще не был той фигурой, о которой стоит складывать сказки. Конечно, Таракан – тоталитарист, а у всех диктаторов есть сходные черты. Что Сталин, что Гитлер, что Муссолини, что Мао Цзэдун, схема примерно одна.
– Усы не у всех… Или просто совпали? Мандельштам тоже упомянул «усатость», для него все кончилось совсем иначе…
– Усы совпали. Я в своей статье привожу эпизод, как Евгения Семеновна Гинзбург в лагере читает «Тараканище» и ее поражает смысл сказки, она тоже задается вопросом – как же его не посадили? И таких вопросов очень много…
– А почему не посадили?
– Сталин сам цитировал «Тараканище»… Видимо, как-то хватило ума не принимать на свой счет. Я еще писала о том, что в дневнике есть такая запись: «Придумал продолжение своего «Крокодила» – звери поймали людей, посадили их в клетки, теперь люди сидят в клетках, а звери ходят и щекотят их тросточками». Корней Иванович так и не написал этого продолжения…
– В каком году появился такой замысел?
– Кажется, в двадцатом… А если бы написал? Сказали бы, что это о Колыме или Магадане. Человек искусства чувствует тенденцию времени…
– Ахматова была уверена, что поэт знает будущее и предсказывает его.
– Может быть. Но у Чуковского это «предсказание» совершенно неконкретное. «Тараканище» – не пародия на Сталина, это пародия на явление. Так же как «Крокодил» – не о мятеже генерала Деникина, как некоторые пытались представить.
– Есть еще и восприятие читателей по прошествии времени, в контексте событий…
– Расскажу вам историю. В прошлом году праздновалось 90-летие «Мойдодыра». В связи с этим юбилеем я вспомнила: секретарем Чуковского последние семнадцать лет его жизни работала Клара Израилевна Лозовская. Она написала чудесные воспоминания. Как-то, разбирая архив, она обнаружила письмо: пишет взрослый уже человек, рассказывает, как в его детстве объявили конкурс – искали «Главного грязнулю района». Играла какая-то тетенька на рояле, потом позвали его, сказали, что он и есть этот главный грязнуля, и вручили ему на сцене приз – мочалку и мыло, а все дети в зале завопили, что тоже хотят получить такой приз. Он прибежал домой и гордо сообщил: «Мама, я главный грязнуля района!» И мама тихо схватилась за голову… Это я на ваш вопрос отвечаю – для детей ли сказки Чуковского. Да! Просто дети понимают совсем иначе, чем взрослые.
В конце двадцатых все сказки написаны, и началась борьба с «чуковщиной». В двадцать восьмом году выступила Крупская, занимавшая тогда колоссальный пост – она возглавляла ГУС (Государственный ученый совет), который давал разрешение на печатание детских книг. И она говорила, что главным нашим врагом является «чуковщина», такие сказки – это буржуазное извращение, и еще Чуковский ненавидит Некрасова… В «Правде» вышла знаменитая ее статья «О “Крокодиле” Чуковского»… Печатанье сказок было приостановлено. И Лидия Корнеевна написала Горькому! Разговоров об этом в семье я никогда не слышала. А после смерти деда я передавала в архив письма Горького к Чуковскому, можно было выдвигать свои условия – я хотела получить в ответ письма к Горькому Корнея Ивановича и Лидии Корнеевны. И я их получила. И прочла мамино письмо Горькому двадцать восьмого года. Она помнила Алексея Максимовича со времен «Всемирной литературы», дед всегда с детьми ходил на заседания. «С моим отцом случилось ужасное несчастье, ему запретили всякое печатание», – пишет мама… И Горький выступил в «Правде»! В короткой статье он пишет, что Ленин ценил работы Чуковского о Некрасове. Как вы понимаете, проверить было уже трудно. (Смеется.) Во всяком случае, это возымело результат. Не сразу – несколько лет ничего не печатали, но потом стали выпускать сказки.
Когда детские вещи почти все уже были напечатаны, но полузапрещены после письма Крупской, Корней Иванович «перебросился» на Некрасова и эпоху 60-х годов XIX века. Занимался Слепцовым, которого очень ценил, Шевченку обожал, писал о Глебе Успенском. Делал комментарии, выступал с лекциями, занимался теорией художественного перевода. Во времена «Всемирной литературы» они с Гумилевым составили брошюру «Принципы художественного перевода»: Чуковский писал о прозаических переводах, Гумилев о поэтических. Вышло несколько изданий книги «Высокое искусство», где Чуковский рассматривал работы современных переводчиков. Сражаясь с переводчицей Шекспира Анной Радловой, он написал статью «Астма у Дездемоны». В это же время Корней Иванович пишет книгу о Репине…
– Он ведь звал Репина вернуться в Советскую Россию?
– Сначала звал, потом уже не звал. С Репиным тоже связана масса легенд. Вскоре после смерти Корнея Ивановича ко мне подошел мой сослуживец и говорит: «Это правда, что Чуковский отговорил Репина вернуться в Россию из Финляндии?» Я ответила – не знаю…
И. Репин, Н. Нордман-Северова. На мольберте – портрет Л.Н. Толстого с женой.
Слева – портрет К. Чуковского. Пенаты, ноябрь 1910 г. Снимал К. Булла
– Но по дневникам же ясно видно, как он пишет ему письма, и ездит к нему, и зовет…
– В 2006 году мы с Галиной Сергеевной Чурак издали книгу «Переписка Чуковского с Репиным», из которой видно, что Корней Иванович не мог отговаривать Репина от возвращения в Россию. Репин в то время был уже очень зол на советскую власть. И к тому же у него тут оставалась дочь Татьяна, которую всячески теснили, и он хлопотал, чтобы ее выпустили. И ни малейшей мысли о возвращении у него не возникало. Репину было уже к восьмидесяти, он был настроен сильно супротив… Так что это очередной апокриф. Один из многих, которые ходят о Чуковском.
Во время войны Корней Иванович оставался в Москве. Он считал, что тут больше поможет семье. Мы с мамой и моим двоюродным братом были в эвакуации в Чистополе, там никакой работы не было, и дед посылал нам деньги. Помогал он и семье старшего сына Николая, жившей тогда в Гаврилов Яме – помню это название по адресам на конвертах. Оба сына воевали. Младший Борис был гидроинженером, имел броню, но летом сорок первого прислал записку, что уходит в московское ополчение. Ушел и скоро погиб. В начале сорок второго под Смоленском. Тогда ополчение почти всё погибло. Старший сын Николай воевал под Ленинградом и выжил, вернулся.
Сороковые годы были очень тяжелыми и для страны, и для семьи Корнея Ивановича. У старшего сына разбомбили дом в Ленинграде, и вся его семья приехала в Москву. Маме моей – мы же все ленинградцы – квартиру в Ленинграде не вернули, так что мы тоже поселились здесь, в крошечной комнатке. Боба погиб, и его маленького сына Женю взяли бабушка и дедушка, он тоже тут жил. В общем, вот в этой квартире, где мы сейчас разговариваем, жило одиннадцать человек.
Корней Иванович в это время написал военную сказку «Одолеем Бармалея» и «Бибигон». Разнесли сначала «Бармалея» – в сорок четвертом году «Правда» напечатала целый подвал «Вредная стряпня Корнея Чуковского». Следом разгромили «Бибигона», оборвали публикацию в «Мурзилке». Корней Иванович занимался комментариями к Некрасову. Книга «От двух до пяти» лет пятнадцать не переиздавалась. Не печатали и другие книги Чуковского.
В сорок шестом году вдруг переиздали еще дореволюционную прозаическую сказку Чуковского «Собачье царство» – и в печати появилась статья, в которой утверждалось, что это пасквиль на нашу действительность. То, что сказка впервые напечатана в двенадцатом году, никого не взволновало и не остановило… В общем, сороковые годы были трудными.
– Если его все время ругали, запрещали и не печатали, откуда появился этот образ ярого большевика, обласканного советской властью?
– Как бы вам сказать… Он все время поднимался в разных областях литературы, его оттуда сбрасывали, и он поднимался снова, каждый раз придумывая новое. Нет, он был человек, конечно, заметный. Его детские вещи были всем хорошо известны. Со скрипом, не все, но печаталось. Когда он в страшном тридцать седьмом почти бежал из Ленинграда, в Москве ему дали квартиру на улице Горького и дачу в Переделкине… Но во второй половине сороковых был полный зажим! Никаких выступлений, никаких публикаций. Писались комментарии к двенадцатитомнику Некрасова, вот это было его занятие. В сорок девятом году у Марии Борисовны случился удар, и все последние годы она тяжело болела, что, конечно, накладывало тяжелейший отпечаток на весь дом…
После смерти Сталина наступило тихое размораживание. В пятьдесят седьмом году Корнею Ивановичу исполнилось 75 лет. Переиздали «От двух до пяти», и юбилей его прошел просто необыкновенно! Настолько он праздновался сердечно, многолюдно, с выставками, при большом стечении читателей и писателей… Вот с этого момента началось его «преуспевание» – он стал таким патриархом литературы. После пятьдесят седьмого года появились знаменитые костры Чуковского в Переделкине. Он стал строить свою библиотеку для детей. В шестьдесят втором опять огромный юбилей – 80 лет! Ему дали Ленинскую премию, он ездил в Англию, получил звание доктора литературы Hоnoris Causa. Вышла книжка «Современники», начало выходить его собрание сочинений. Последний том он получил уже в больнице в шестьдесят девятом году… Так его все и запомнили – преуспевающий лауреат, орденоносец, знаменитый писатель. Все время выступал по радио, вел литературные вечера. Вышла книга «О Чехове», книга о языке «Живой как жизнь». Много печатался, много издавался и очень был известен. Его любят, читают и сегодня. Выходят его переводы Марка Твена – «Том Сойер» и «Принц и нищий». Он пересказал для нас «Барона Мюнхгаузена», «Робинзона Крузо», перевел Уитмена, О. Генри, Оскара Уайльда.
– Еще один важный для меня вопрос – Чуковский и друзья. Или «недрузья»? Его отношения с Маяковским, Ахматовой, Пастернаком, Маршаком…
– Вы знаете, это непростой вопрос, об этом хорошо пишет Лидия Корнеевна… У Корнея Ивановича была масса знакомых. Он был знаком со всей литературой.
– Яркий пример – «Чукоккала»…
– Да, судя по «Чукоккале», и по переписке, и по жизни… Он был человек очень общительный, но настоящих друзей у него, пожалуй, не было. В отличие от Лидии Корнеевны, для которой друзья были ближе родственников, и всегда это были одни и те же люди, она подружилась с ними в студенческие годы, и сквозь всю жизнь они проходят как самые близкие люди. У Корнея Ивановича такого не было.
Что до Маяковского и Маршака, то в разные периоды было по-разному. С Маяковским, насколько я могу судить, были хорошие отношения только в четырнадцатом-пятнадцатом годах, в начале знакомства. Когда начинались футуристы, он выступал вместе с ними, Маяковский жил у него в Куоккале, читал там «Облако в штанах»… Корней Иванович написал статью «Две России – Ахматова и Маяковский». Владимир Владимирович выступал во «Всемирной литературе»… Потом отношения стали портиться, замешались разные личные обстоятельства, и они стали далеки… Из дневника видно, что Корней Иванович, когда сослали Лидию Корнеевну, обращается за помощью к Маяковскому, а тот отвечает: «Я б ее еще и дальше сослал». Причем интересно, что мама пишет в своем дневнике – Маяковский ее спас из ссылки. Так что сказать сказал, но, может, потом все-таки что-то сделал…
– Спрашиваю о Маяковском, потому что послышалась некоторая холодность и ирония в интонациях Корнея Ивановича – он пишет в дневнике о голодных двадцатых, когда с трудом собирает еду для детей, и вдруг: «Приехал Маяковский с Бриками. Живут в гостинице, кормят всех пирожными»…
– Разные годы…
– А с Маршаком? Они ведь главные конкуренты по сути…
Из дневника
Вечером звонок от Маршака: «Я из-за вас в Москве 4 дня воевал, а вы даже зайти ко мне не хотите!» Как объяснить ему, что, если я пойду к нему, мне обеспечена бессонная ночь. Я пошел, он сияет – все его книги разрешены. Он отлично поплавал в Москве в чиновничьем море, умело обошел все скалы, и мели, и рифы – и вот вернулся триумфатором. А я, его отец и создатель, раздавлен. Мои книги еще не все рассматривались, но уже зарезаны «Путаница», «Свинки», «Чудо-дерево», «Туфелька»…
1928 г.
– Вы знаете, они шли очень разными путями. Нет, они не конкуренты. Маршак был организатор детской литературы – он возглавлял ленинградское отделение издательства Детгиз, где работала, кстати, и Лидия Корнеевна. Он был известен не только как автор детских стихов, его очень ценил Горький…
– Но он известен как переводчик английской поэзии, чем занимался и Корней Иванович.
– Маршак переводил, и кроме того, в тридцатые годы существовал ленинградский Детиздат, во главе которого он стоял, – это была такая лаборатория, они выпускали для детей Хармса, Олейникова, Заболоцкого, Введенского…
Но надо обязательно сказать – Маршак защищал Чуковского! Он помогал ему в битвах с Крупской, ходил, хлопотал, это видно по дневнику. Но были у них и стычки. Про Маршака ходила такая эпиграмма, не знаю автора: «Уезжая на вокзал, он Чуковского лобзал. Возвращаяся с вокзала, “Что за сволочь” – он сказал»… Не все Корнею Ивановичу нравилось в Маршаке, иногда он себе позволял какие-то выпады. В последние годы они опять очень сблизились. Вместе отдыхали в Барвихе, Маршак был уже очень болен. Каждый из них знал массу стихов наизусть, и они читали друг другу. Читали Бёрнса, которого переводил Маршак. Они много виделись там, с большим сочувствием друг к другу.
– А с Пастернаком как складывалась жизнь? Вы ведь были соседями в Переделкине?
– Корней Иванович очень любил Пастернака. Пастернак к нам приходил, мы бывали у него, но опять же сказать, что это были друзья, не могу. Это были соседи по даче, добрые знакомые…
Слева направо: Е.Ц. Чуковская, К.И. Чуковский, Б.Л. Пастернак, З.Н. Пастернак. Переделкино, 23 октября 1958 г.
– Но ведь надо было мужество иметь, – в определенный период, «Нобелевский», приходить к нему. Ведь и слежка была, и прослушка. А Лидия Корнеевна ходила, и поздравляла, и поддерживала…
– Ну, мама – это совсем другое дело! Совсем другой характер, совсем другое отношение. Нет, Корней Иванович тоже с ним общался, но вы говорите о дружбе – дружбы не было. Он помогал Борису Леонидовичу, он его укладывал в больницу, хлопотал, ездил в город, доставал машину, Пастернак приходил к нам за книгами… Они были в хороших отношениях, но это не называется дружбой…
– А с Ахматовой?
– С Ахматовой дед был знаком много лет, я уже говорила о статье Чуковского «Ахматова и Маяковский» – это двадцатые годы. Да и по дневнику видно, что они тогда много общались.
И во время войны, в эвакуации в Ташкенте, он ей помогал, и когда она ездила в Оксфорд, я помню, давал советы… Но опять же мама часто бывала у нее, держала корректуры, занималась ее здоровьем, приглашала в гости, а Корней Иванович с ней был просто хорошо знаком начиная с двенадцатого года. Хотя она приезжала, бывала у него в Переделкине…
У Корнея Ивановича было любопытство к людям, но, когда человек становился ему понятен, он терял к нему интерес. Он был необыкновенно общительным, ходил постоянно в Дом творчества, приводил человек десять с собой. У него за день бывало по пятьдесят гостей! Просто это было совершенно другое общение, оно было театральным, актерским… Со всеми был знаком, с Утесовым устраивал представления… Вот с Андрониковым был дружен долгое время, но если бы Андроников жил не в Переделкине, а где-нибудь на Николиной Горе, то я не уверена, что они виделись бы.
– Про Корнея Ивановича в Переделкине есть много историй, но моя самая любимая, как он пришел в гости в тихий «академический дом» и устроил там…
– Давайте я лучше прочту, как об этом написал Паперный:
«Предлагает мне с ним погулять. Что может быть заманчивей? По дороге он говорит: “Знаете что, зайдем к Асмусам. Как они будут вам рады! Как рады!” Валентин Фердинандович Асмус и его жена Ариадна Борисовна меня не знают, но это не важно. Если писателю надлежит мыслить образами, то у Корнея Ивановича это гипербола, доведенная до точки кипения. В общем, бедные Асмусы просто поседеют от горя, если я их не навещу. Мы входим к ним на дачу, Корней Иванович еще с порога радостно возглашает: “Знаете, кого я к вам привел? Я вот кого вам привел!” Асмусы очень рады ему и вежливо здороваются со мной. Мы застали их за тихими занятиями – он читал немецкую книгу о Канте, она вышивала, дети вместе с соседскими ребятишками бесшумно играли в уголке. Но Корнею Ивановичу тишина категорически противопоказана. Он подзывает одного из ребят, спрашивает, может ли тот громко крикнуть. Тот, стесняясь, кричит вполголоса, чуть ли не шепотом. Чуковский смеется: “Теперь послушай, как умею кричать я!” Он издает мощный крик, кажется на все Переделкино. Мальчишку это задевает, и тогда он тоже кричит так, что жена Асмуса незаметно закрывает уши. Но дети все хотят кричать: “Корней Иванович, и я, и я!” Чуковский их выстраивает, каждый кричит по очереди, затем он предлагает всем крикнуть хором, изо всех сил – вот так! Асмусы переносят этот невообразимый ор как истинные стоики. Но Корнею Ивановичу и этого мало, картинно обернувшись ко мне, он громогласно заявляет: “Пойдем отсюда, из этого сумасшедшего дома!”» Это из воспоминаний Зиновия Паперного, которые называются «Приглашение к радости»…
(Окончание следует)
[1] Цит. по: Чуковский К.И. Дневник: В 3 т. М.: ПрозаиК, 2011.
[2] Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880–1940) – писатель, переводчик, журналист. С началом Первой мировой войны как корреспондент «Русских ведомостей» выехал в Европу и регулярно публиковал заметки о боевых действиях англичан на Ближнем Востоке.
[3] Доклад «О сокращении гимназического образования» («Циркуляр о кухаркиных детях») издан 1 июля 1887 года министром просвещения Российской империи графом И.Д. Деляновым. В нем рекомендовалось гимназиям и прогимназиям «освободиться от поступления в них детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детям коих, за исключением разве одаренных гениальными способностями, вовсе не следует стремиться к среднему и высшему образованию».
[4] Чуковский К.И. Собр. соч.: В 15 т. Т. 10. М.: Терра-Книжный клуб, 2005. С. 690.
[5] Там же.
[6] Там же.
[7] «Всемирная литература» – издательство при Наркомпросе, организованное в 1919 году по инициативе и при ближайшем участии М. Горького. Активно участвовали: Александр Блок, К. Чуковский, Е. Замятин, А. Волынский, Николай Гумилев, А. Левинсон, М.Л. Лозинский, Е.М. Браудо и другие. Издательство выпускало журналы «Современный Запад» и «Восток». В 1924 году «Всемирную литературу» объединили с Ленгизом.
[8] Сергей Федорович Ольденбург (1863–1934) – русский и советский востоковед, один из основателей русской индологической школы, автор трудов по фольклору, этнографии, искусству Востока, России и Западной Европы, по истории буддизма и востоковедения, член Петербургской академии наук с 1900 года. Министр народного просвещения Временного правительства.
[9] Аким Львович Волынский (1863–1926) – критик, искусствовед.
[10] Николай Владимирович Ремизов (1887–1975; псевдоним Ре-Ми, настоящая фамилия Ремизов-Васильев) – график, живописец, художник театра.
[11] Чуковская Е. Тень будущего // Независимая газета. 1991. 9 июля.