№ 46-2012-4 |
Беседу вела Наталия Лескова _____________
Когда весной нынешнего года я брала интервью у профессора Сергея Капицы, известного ученого-физика, энциклопедиста, основателя и бессменного ведущего телепрограммы «Очевидное – невероятное», главной тональностью разговора было то, что завтра предстоит так много дел, что подводить итоги еще рано. Редактируемый им журнал «В мире науки», создаваемый под его руководством научно-популярный портал – все служит общему делу популяризации науки в России, повышению престижа звания российского ученого. Накануне нашей встречи Сергей Петрович получил заслуженную высокую награду – Золотую медаль Российской академии наук за выдающиеся достижения в области пропаганды научных знаний, став ее первым обладателем. Но для него это был не повод возгордиться, а лишь ступень в достижении главных жизненных целей. Недаром вручавший награду президент РАН Юрий Осипов говорил о профессоре Капице как о замечательном и уникальном явлении, благодаря которому тысячи молодых людей были вовлечены в науку и в культуру. Настоящий рыцарь науки, Сергей Петрович, конечно, не мог знать во время нашей беседы, что судьба отсчитала ему всего несколько месяцев жизни. Увы, это интервью мы публикуем уже после того, как профессора Сергея Капицы не стало…
– Сергей Петрович, ведь ваш отец, Нобелевский лауреат Петр Капица, в свое время тоже стал первым лауреатом академической награды.
– Да, это интересное совпадение. В 1956 году Академия наук учредила Большую золотую медаль имени М.В. Ломоносова, и первым ее получил действительно мой отец за работы по физике низких температур, которые, кстати, одно время я проводил вместе с ним.
– В физику вы пошли под влиянием отца?
– Да, именно так. Остальные наши родственники были географами. Прадед по линии матери, генерал царской армии Иероним Стебницкий, был начальником топографической службы, вице-президентом Российского географического общества. Моя бабушка была членом Географического общества, занималась фольклором народностей нашей страны, брат моего отца тоже был географом. Первая опубликованная работа отца была связана с исследованием и производством рыбьего жира, он ездил с этой целью в Мурманск. Мой младший брат Андрей Петрович тоже был географом, много лет преподавал на географическом факультете МГУ, заведовал кафедрой рационального природопользования. К сожалению, летом прошлого года он умер. А я, хоть и являюсь физиком, после перестройки тоже переквалифицировался в географы – стал заниматься проблемами народонаселения Земли. Так что мы традиционные географы.
– Многих интересует, откуда такая экзотическая фамилия?
– Наша фамилия имеет славянское происхождение. Корни уходят в глубь веков, и первые летописные упоминания относятся к временам Куликовского сражения. Там упоминается некий купец Капица. Хотя фамилия редкая – я почти не встречал Капиц, которые не были бы мне родственниками.
– Мы знаем, что вы с братом родились в Кембридже…
– Да, там в то время жил и работал отец. Приехал он в Англию в 1921 году вместе с группой советских ученых, в которую входили Алексей Николаевич Крылов и Абрам Федорович Иоффе. Это были ученые с мировыми именами, они должны были восстанавливать разрушенные в результате революции и войн контакты, закупать научное оборудование и литературу. Крылов впоследствии стал тестем моего отца. В Кембридже Петр Леонидович познакомился с великим Резерфордом, увидел его лабораторию и очень захотел там поработать. В конечном счете он прожил в Англии 13 лет. Надо сказать, причиной его желания остаться в Англии был не только научный интерес. Отец уехал из России вскоре после тяжелой утраты: во время эпидемии гриппа испанки он потерял свою первую семью – жену и двух детей, и хотя его работа в Кембридже была очень успешной, он страдал от одиночества и семейной неустроенности. Только через пять лет отец встретил в Париже мою будущую мать Анну Крылову, которая жила там в эмиграции, и вскоре они поженились. Вскоре после моего рождения отец был избран членом Лондонского королевского общества.
– Рискну спросить, какое ваше первое воспоминание.
– Мне полтора года. У меня болели уши, и чтобы как-то меня утешить, мне подарили цветные карандаши. Я до сих пор помню запах этих карандашей. Когда после войны к нам в институт привезли всякое оборудование из немецких лабораторий и там были карандаши чешской фабрики «Koh-i-Noor», я сразу вспомнил этот запах. Еще я помню, что, когда появился мой младший брат Андрей, у меня была к нему естественная ревность. К тому же он был в коляске, а у меня коляски не было, и это возбуждало зависть. Правда, довольно скоро мне купили велосипед, и это вызывало уже зависть Андрея. Но как-то мы преодолели все трудности и остались дружны на всю жизнь.
В не меньшей степени запомнились всяческие страхи. Один из них связан непосредственно с моей будущей профессией. Меня все время тянуло в отцовскую лабораторию, и отец иногда брал меня с собой. Как-то он привел меня в помещение, где стоял первый в мире ускоритель. Этот ускоритель разработали и построили ученик отца Кокрофт и инженер Уолтон; на нем впервые было продемонстрировано, как пучком ускоренных частиц можно расщепить ядра лития. Это была довольно сложная установка, напряжение на которой достигало полумиллиона вольт. Подо всем этим гигантским устройством, протянувшимся на два этажа, была маленькая кабина, где экспериментатор на флюоресцирующем экране наблюдал через микроскоп частицы от ядерных превращений. При помощи таких простых средств, без всякой электроники, можно многое увидеть! Эта маленькая кабинка меня очень привлекала, но я даже заглянуть туда боялся – пугал черный ящик, задернутый плотной материей, где помещался экспериментатор. Отец рассказывал, что первым туда залез Резерфорд и, когда было подано напряжение, увидел ядерное расщепление, вызванное пучком ускоренных частиц. Так я и не побывал на месте экспериментатора в первом в мире ускорителе, хотя мог бы! Потом в моей научной жизни мне много приходилось заниматься ускорителями электронов, но вся эта техника выглядела уже совсем по-другому.
– Живя в Англии, ваш отец ездил в Россию?
– Почти каждый год во время отпуска он приезжал в Россию, навещал мою бабушку Ольгу Иеронимовну и встречался с коллегами-учеными. Его не раз предупреждали, что в Советский Союз ездить опасно, об этом недвусмысленно намекал в письмах и мой дед Алексей Крылов. Конечно, он не мог прямо написать в своем письме обо всем, что здесь происходило, поэтому речь шла о сильных морозах и тому подобной чепухе. Тогда родители к настойчивым предостережениям деда прислушались, но в последующие годы несколько раз ездили и благополучно возвращались. Бдительность притупилась. В очередной раз они отправились в СССР в конце лета 1934 года. Мы с братом Андреем остались в Англии с няней и бабушкой Елизаветой Дмитриевной. На этот раз опасения деда сбылись: отца задержали в России, и мать через несколько месяцев вернулась в Кембридж одна. Для отца это был колоссальный удар: неожиданно прекратилась его успешно продвигающаяся работа в новой, специально для него построенной лаборатории, где должны были проводиться исследования в сильных магнитных полях и при низких температурах. Лаборатория была построена на деньги крупного предпринимателя Людвига Монда, сделавшего свой капитал на никеле. По драматической переписке родителей того времени видно, какой непростой была ситуация. Но для нас жизнь почти не изменилась, только по отцу мы, конечно, скучали. Когда переезд в Россию был уже решен, мать ненадолго съездила туда, чтобы окончательно понять, можно ли нас перевозить: они с отцом сначала боялись и хотели оставить нас в Англии в каком-нибудь хорошем пансионе. Но в конце концов решили, что лучше всем быть вместе. Для нас с братом переезд в Россию стал просто переменой обстановки. Сначала мы поселились в доме на Пятницкой улице, в это время строительство Института физических проблем еще не было завершено, а когда построили жилой дом на территории института, мы переехали туда. И школу, и институт я заканчивал уже в Москве. Осенью
1943 года поступил в МАИ, в Московский авиационный институт. Я был очень молод, всего пятнадцать лет, но на это как-то закрыли глаза, тем более что я был хорошо подготовлен. Отец сам получил инженерное образование и считал, что и мне следует получить такое же. Вообще это очень разумная идея – инженерное образование как основа.
– Какая же специальность указана в вашем дипломе?
– Самолетостроение. Одним из моих курсовых проектов была разработка катапультируемого сиденья самолета, которое выбрасывалось за счет тяги ракетных двигателей. Пилота не выстреливали как из пушки, со страшной ударной нагрузкой на позвоночник, а размещали позади сиденья две пороховые ракеты, которые в гораздо более спокойном темпе выносили сиденье из кабины. Я разобрался в работе пороховых ракет и спроектировал такое сиденье, и сейчас этот подход лежит в основе технологии спасения летчиков в аварийных ситуациях. В течение жизни я не раз водил самолет, как-то легко у меня это получалось. Последний раз это было в Англии. Я встречался в Лондоне с одним человеком, связанным с вычислительной техникой, а потом мне нужно было попасть в Кембридж. Он неожиданно предложил:
«Давайте полетим на моем самолете. Я лечу в Манчестер, а оттуда отвезу вас в Кембридж». Мы поехали в аэропорт под Лондоном, сели в его маленький самолет и вдвоем полетели в Манчестер, а уже оттуда отправились в Кембридж. Лететь надо было часа полтора. Я сказал, что умею водить самолет, и он предложил попробовать. Я взял штурвал, выдерживал высоту полета, направление, и – чих-чих-чих – так мы и летели. Вдруг вижу, что подо мной – а мы летели на высоте примерно двух тысяч метров – проходит большой вертолет. Мы расходимся как в море корабли, он ниже, а я над ним на большом расстоянии. Все это время мой спутник возится с радио и никак не может установить связь с Кембриджем. Но это была его забота, а я летел себе, вывел самолет куда надо и только в последние минуты перед посадкой передал ему управление. Мы сели в Кембридже, и вдруг жуткий скандал: почему ваше радио не отвечало? Почему вы так безобразно себя ведете? В общем, вау-вау-вау. Оказалось, что на том самом вертолете, который пересек наш курс, летел принц Уэльский и по этому поводу был объявлен большой воздушный аврал. А у нас не только радио не работало, но еще и самолетом управлял иностранец. Но все обошлось хорошо и для меня, и для принца Уэльского. А вот с парашютом я так и не прыгнул, хотя это и входило в нашу учебную программу. Но тогда я как раз ухаживал за будущей женой Таней, собирался жениться, и она мне прямо сказала, что не хочет начинать свою брачную жизнь с вдовства. К счастью, прыжки с парашютом не были обязательной частью программы, иначе кто знает, как бы в этом случае развивалась моя семейная жизнь.
– Ведь именно в это время над головой вашего отца начали сгущаться тучи…
– В 1945 году я окончил второй курс института. Летом того же года американцы взорвали первые атомные бомбы. Тогда начало портиться то настроение приподнятости и надежд, которое наступило после Победы. После Хиросимы в нашей стране был создан «Специальный комитет», который возглавлял Берия. В состав этого комитета был включен и мой отец. Так он попал под начало человека, с которым сработаться был органически не способен. Вскоре началось наступление на очень важное для Петра Капицы дело – на кислородную промышленность, которую он создавал и от которой был в конце концов несправедливо отстранен. Самым сильным ударом было снятие отца с поста директора Института физических проблем. У него отняли институт, установки, которые при организации института ему выслал из Англии Резерфорд, отняли всех его сотрудников. Лишенный возможности работать, он жил практически безвыездно на даче на Николиной Горе, никогда не ночевал в Москве. Первые полгода Петр Леонидович был в глубоком расстройстве и тяжело болел. Однако затем он вновь начал работать, работать в любых условиях, последовательно и неуклонно добиваясь всего необходимого. В дачной сторожке он оборудовал лабораторию, и в этой хате-лаборатории, как он ее называл, ему помогали лишь мы с братом Андреем.
В странных условиях отлучения от науки большое значение для отца имела часто внешне незаметная помощь настоящих друзей. Тогда многие раззнакомились, прекратили какие-либо контакты с нами, кто из простого страха, беспринципности или осторожности, а кто и по прямому указанию свыше. Могущественный противник отца Берия пользовался различными приемами своего ведомства, чтобы следить за ним и оказывать давление. Однако, несмотря ни на что, отец начал тогда систематические исследования по гидродинамике тонких пленок вязкой жидкости. Сначала он занимался теорией течений тонких слоев жидкости, в экспериментальной части этой работы я принимал прямое участие. Для меня это время было школой и мужества, и мастерства. Опыты проводились в более чем скромных условиях и были осуществлены простыми, но далеко не тривиальными средствами, я думаю, что их класс не мог бы быть выше и в хорошо обставленной лаборатории. Самое трудное состояло в том, что нужно было иметь стеклянную трубку очень правильной формы. Я применил методику, с помощью которой изготавливали зеркала для телескопов, и в результате сделал трубки с оптической точностью порядка микрона – они были точно круглые и точно цилиндрические. Это была изящная, методически безупречная экспериментальная работа, которая по существу с тех пор не превзойдена. Эта работа, где впервые было исследовано течение тонких пленок по стенке, считается основополагающей в своей области. Интересно, что в 2007 году премия «Глобальная энергия» – полмиллиона долларов – была присуждена академику Накорякову из Новосибирска и доктору Хьюитту из Англии за изучение теплопередачи в пленках. При вручении премии Хьюитт вспомнил про нашу с отцом работу.
Во время длительных прогулок по живописнейшим местам Подмосковья мы с отцом говорили о науке и обществе, об ученых и власти. Наши беседы во многом сформировали мое отношение к этим вопросам. Упорядоченный и интеллектуально напряженный образ жизни, несомненно, сохранил здоровье отцу. Судьба же его коллег, работавших над бомбой, была другой. Возглавлявший тогда крупнейший ядерный институт Курчатов умер в 57 лет, Алиханов – в 66. И не от радиации, как это иногда представляют, а от болезни сердца, доведенные до инфаркта в первую очередь беспощадным режимом. Пожалуй, только один отец посмел тогда сопротивляться всесильному Берии.
– После ареста Берии опальное положение вашего отца закончилось?
– Да, его лаборатория на Николиной Горе почти сразу получила официальный статус – Физическая лаборатория Академии наук СССР. Вместе с этим и мое положение стало более определенным. Я продолжал работать с отцом, а осенью 1953 года перешел на самостоятельную работу в Институт физических проблем. В 1955-м академик Анатолий Александров был назначен заместителем Курчатова в Институт атомной энергии, а отец вновь стал директором созданного им института. Но работа на Николиной Горе продолжалась до тех пор, пока отец не построил для себя в институте совершенно новое помещение и не создал новую лабораторию, призванную продолжить работу, начатую на Николиной Горе.
Я начал заниматься разработкой ускорителя электронов – микротрона. Тут можно было что-то свое выдумать, к тому же были необходимые устройства – магнетронные передатчики, которые я мог использовать. Мне выделили отдельное помещение, где до этого велись работы с тритием. В это время у нас в стране уже были циклотроны, их построил член-корреспондент Академии наук Михаил Мещеряков, который работал с Курчатовым. Я знал, как устроен циклотрон и что с ним можно делать. А микротрон – это циклотрон для электронов, идея его была предложена академиком Владимиром Векслером в 1944 году, но ее никто не осуществил. Были малоудачные попытки сделать такой ускоритель в Швеции и в Англии. Вот тогда я занялся этим делом. Позднее, в 1962 году, на основе этих работ я защитил докторскую диссертацию в Объединенном институте ядерных исследований в Дубне.
– Как вышло, что вы занялись историей науки?
– Увлечение пошло, видимо, от деда. Алексей Николаевич Крылов имел громадную библиотеку, которая хранилась частично дома, частично в здании Академии наук, в его большущем кабинете. Значительная часть этих книг была посвящена кораблестроению и прочим специальным вещам, которыми дед занимался. Но кроме своей прямой специальности Крылов серьезно занимался историей науки. Он перевел на русский язык работы Ньютона, дополнив их подробными глубокими комментариями; интересовался сочинениями Эйлера. В его библиотеке было собрание трудов многих великих людей, сочинения замечательных ученых прошлого. В октябре 1945 года в возрасте 83 лет Алексей Николаевич скончался. В его кабинете в здании Академии наук был организован мемориальный музей, и при его создании мне предложили отобрать книги, которые я хотел бы оставить себе. На память о деде я забрал часть библиотеки, произведения великих ученых. Эти книги до сих пор стоят у меня в Москве. Конечно, в наши дни изучать механику по Ньютону или математику по Эйлеру бессмысленно. «Коперник целый век трудился, чтоб доказать Земли вращенье…», а сейчас этому посвящено несколько строчек в учебнике. Мы усваиваем и объясняем идеи классиков гораздо лучше и полнее, чем это делалось тогда, когда они совершали открытия и создавали свои книги; сегодня в их трудах наиболее ценен метод. В своих работах о прошлом науки Крылов всегда обращал на это внимание, именно это и привлекало его в трудах великих ученых. Я тоже понимал, что эти книги представляют интерес прежде всего с исторической точки зрения, но, читая классиков, обратил внимание на то, что в них есть материал, который актуален и сегодня: это предисловия. В предисловиях авторы объясняют, зачем они написали книгу, кому они адресуют ее, какие мотивы их побудили писать, что они думают о проблеме в целом. Поставленные в единые рамки, ограниченные объемом, они должны кратко описать ход своей мысли – и это интересно с исторической и методической точки зрения. Сами предисловия между собой очень перекликаются и по форме, и по содержанию. Это похоже на сочинения «Как я провел лето», которые дети пишут после каникул: один был у бабушки в деревне, другой ездил в пионерлагерь, третий оставался в городе, и каждый должен на четырех-пяти страницах по некоторому плану расписать свое времяпрепровождение. Мне казалось, что великие ученые – Коперник и Ньютон, Везалий и Дарвин, Менделеев и Планк, – так же как школьники, вернувшиеся с каникул, ограниченные небольшим объемом и определенной задачей, писали эссе о собственном сочинении. Причем предисловие писалось уже после того, как книга сверстана, именно поэтому страницы предисловия обозначались римскими цифрами и подшивались к основному сочинению. Авторы оказывались в одинаковом положении: дело сделано, труд написан и готов к печати, остается кратко изложить его суть и задачу. Это удивительное сходство – при всем их различии – предисловий, написанных великими учеными прошлого, меня поразило, и в какой-то момент мне стало понятно, что, собранные вместе, они могут раскрыть путь развития науки от эпохи Возрождения до наших дней.
Я предпринял систематическое изучение предисловий к трудам великих ученых и просмотрел более 500 разных книг, пользуясь, естественно, не только тем, что мне досталось от деда – это была малая, но очень важная часть. Я занимался этим около трех лет, по вечерам, дома и в библиотеке. Работа требовала времени: тогда ксерокса не было и надо было копировать материалы. В основном я пользовался Ленинской библиотекой, иногда искал в других местах. Многое я нашел в замечательной серии «Классики науки», она до сих пор издается в таких темно-красных переплетах – я потом вошел в ее редколлегию. Примерно четверть материалов пришлось заново перевести на русский язык с оригинала или с других изданий.
Самое длинное и абсолютно современное предисловие принадлежит Кеплеру: на двадцати страницах он рассуждает о Боге, о соотношении науки и религии. О том, что Богу – богово, Кесарю – кесарево, а ученым – знание. Еще о Боге много писал Коперник, он адресовал свое предисловие Папе Римскому и составил его так хитро, что 70 лет его сочинение не запрещали. Позже при издании моей книги возник вопрос, с какой буквы писать Бог – с прописной или со строчной. У меня везде, где надо, Бог написан с большой. Такой же спор был у Солженицына с цензурой, это описано в его книге «Бодался теленок с дубом», и он проиграл, а мне удалось каким-то образом оставить прописное «Б». Даже не знаю как.
Каждому персонажу нужно было написать биографию и подобрать хороший портрет. Я старался найти портреты великих ученых в молодости, ведь именно в этом возрасте они делали свои открытия – хотя сами сочинения могли быть написаны позже. Все привыкли видеть на портретах маститых старцев, «классиков науки», и никто не узнает, например, Макса Планка. Все видели его портрет на монетах в Германии – лысый череп, а тут молодой человек, тот самый, который в 25 лет разработал основы квантовой теории. Для своей книги я старался подбирать гравюры, потому что они гораздо лучше воспроизводятся, чем фотографии, к тому же это вносило единообразие. Пришлось просмотреть всевозможные коллекции гравюр. Замечательный гравюрный кабинет есть при Пушкинском музее в Москве, но главная коллекция гравюр находится в Ленинграде, в Эрмитаже, где директором тогда был Борис Борисович Пиотровский. Он меня очень ласково принял и рассказал, что гравюрный кабинет основан еще Павлом I, который интересовался гравюрами. Это одна из самых больших коллекций в мире – около полумиллиона листов, и чуть ли не со времен Павла кабинетом заведовала некая старая дама. Пиотровский сказал, что не может ей ничего диктовать, она ответственный хранитель. «Но если вы сумеете ее очаровать, она вам откроет доступ к коллекции», – добавил он. Я пошел к этой даме, и мы с ней хорошо поладили. В результате я провел там дня три. Она мне показывала совершенно необычайные вещи, среди них, например, серийные офорты Рембрандта, где по ряду отпечатков можно видеть, как возникает конечный продукт. Сейчас такие вещи выставляются, а тогда я впервые увидел эти листы. В Эрмитаже я нашел очень хорошие гравюры с портретами многих моих авторов.
Любопытный эпизод. Мне нужен был портрет Гука – современника Ньютона, – который написал книгу «Основы микроскопии». Ищу в литературе, нигде портрета Гука нет. Хотя иконография Ньютона содержит 37 портретов. Я написал в Лондонское королевское общество. Мне ответили, да, действительно, портретов Гука нигде нет, ни скульптурных, ни живописных, потому что, когда тот умер, Ньютон – он в то время был президентом Королевского общества – велел все его портреты сжечь. Пришлось поместить вместо портрета Гука титульный лист его сочинения. Ньютон вообще был несносным человеком: не терпел никого рядом с собой. Поэтому не создал школы, был один как перст. Это привело к тому, что английская наука после Ньютона пришла в упадок на весь XVIII век. Ньютон очень долго прожил, больше 80 лет, и под конец жизни занялся теологией, причем это было очень похоже на ересь: он усомнился в догмате Троицы. В то время в Англии шла борьба с папством и утверждение англиканской церкви, и тех, кто допускал малейшую критику церкви, немилосердно истребляли – это было как троцкизм у нас. Ньютон жил и работал в Кембридже, друзья понимали, как много он значит, и перевели его в Лондон, где могли присмотреть, чтобы он не слишком вдавался в вольномыслие. Потом его как абсолютно честного человека сделали директором монетного двора. Талант Ньютона проявился и на этом поприще: он укрепил денежное обращение, и при нем чуть ли не в пять раз увеличилось производство монет. Такой вот феномен. Но науку он подавил, считая, что уже все сделал и больше ничего не надо.
Другой случай был в Германии, в Мюнхене. Там есть замечательный музей, называется Deutsches Museum – Немецкий музей истории науки и техники, доказывающий очень точно, что Германия – родина слонов. Это действительно храм науки, оплот немецкой науки и техники. Например, закону Ома посвящен целый зал. Наш Политехнический музей – это в некотором роде копия Немецкого музея, он даже внешне очень похож. В этом музее я искал портреты немецких ученых, в частности, хотел найти Эйнштейна, но обнаружил лишь две жалкие фотографии. Я спросил хранителя – варум? «Ну, вы понимаете, были обстоятельства…» А ведь это уже 1972 год!
Интересный эпизод связан с Галилеем. Галилей обнаружил спутники Юпитера и описал это в «Звездном вестнике». Но, чтобы протащить публикацию, он начинает книгу с посвящения церковной власти. Фактически это решило судьбу книги. По существу это точная копия тех заключений, которые мы должны были писать о каждом издании, мы их называли «клятвами», – что в книге нет ничего противного партии и правительству. Наверное, академический цензор тоже заметил сходство, потому что он меня вызвал и стал уговаривать этот текст удалить. Но я сказал, что не могу: я пользуюсь академическим изданием сочинений Галилея под редакцией С.И. Вавилова, который был тогда президентом Академии наук, и что-либо менять было бы неправильно. Конечно, полностью победить цензуру не удалось: вставить Фрейда и Гамова мне не дали, но всего не сделаешь. К тому же предисловие Фрейда было не очень интересным.
Работа длилась более трех лет, и результатом стала книга «Жизнь Науки», где собрано около сотни предисловий от Коперника до наших дней. Она была издана в серии «Классики науки», но в другом переплете: ведь хотя она и основана на классических сочинениях, сама она таковым не является.
– А как началась популяризация науки? Случайно или сознательно?
– Все началось случайно, с увлечения аквалангами в середине 1950-х годов в Коктебеле, куда мы с женой ездили отдыхать. Там всегда собиралось хорошее общество; много времени мы проводили с моим старым знакомым Аркадием Мигдалом, будущим академиком, был там и переехавший в СССР итальянский физик Бруно Понтекорво, которого я знал еще по Дубне, где мы делали ускоритель. Понтекорво привез из Италии оборудование для плавания в масках, и мы начали нырять. Это нас очень увлекло. А тут на экраны вышел фильм Жака-Ива Кусто «В мире безмолвия», и нам безумно захотелось плавать с аквалангом. Нам удалось узнать, что настоящий акваланг есть на киностудии в Москве. Мы его тщательно обмерили, и по протекции Мигдала в лаборатории Института атомной энергии сделали два таких же аппарата. На «Победу» Мигдала приспособили компрессор, чтобы заполнять баллон сжатым воздухом, и с таким оборудованием – самодельными аквалангами и своим сжатым воздухом – отправились в Крым. В Институте биофизики я обнаружил киноаппарат. Стоит ящик, а в нем в полном комплекте профессиональный 35-миллиметровый киноаппарат с заводной ручкой, очень простой и надежный, такими снималась кинохроника во время войны. У нас был замечательный механик Витя Суетин, и он сделал к нему герметический бокс. Теперь для подводной съемки нам не хватало только умения снимать кино. Чтобы освоить это искусство, мы познакомились с Михаилом Калатозовым, он был тогда на вершине славы, его фильм «Летят журавли» получил приз Каннского фестиваля, и попросили научить нас азам операторского искусства. Это потом очень пригодилось при работе на телевидении. Михаил Константинович пригласил нас с Мигдалом на «Мосфильм», где он в это время снимал «Неотправленное письмо», и провел инструктаж. Он посоветовал сразу снимать на пленку 35 мм, хотя это в десять раз дороже, чем 8 мм. Оказалось, что правила очень простые: сценарий писать не нужно, достаточно «сценарной концепции». Звучит очень гордо, но означает всего лишь, что надо точно знать, что делаешь. Что же касается операторской работы, то главное – не вертеть камерой, а просто менять планы: общий, панорамный и близкий план; трансфокаторов тогда еще не было. В одной части не должно быть больше одного панорамного кадра. Мы отсняли под водой на Дальнем Востоке полторы тысячи метров пленки вполне приличного качества. Привезли все это в Москву – а это больше двух часов – и проявили в лабораториях «Мосфильма».
И тут мы допустили ошибку: все девять коробок с проявленной пленкой сразу понесли к нашим шефам, Калатозову и великому оператору Урусевскому, и вместе сели смотреть. Нам крутят наши пленки – и мы в полном ужасе: видим, что сделали все возможные ошибки, характерные для новичков. Единственное, чего удалось избежать – это пленки совсем не экспонированной или экспонированной дважды, но все остальные возможные ошибки налицо. Мы были в полном расстройстве, казалось, что весь труд, целый месяц работы – все коту под хвост. И тут Урусевский поворачивается и говорит: «Знаешь, Мишако, пожалуй, из этого можно сделать одну часть». Мастер увидел-таки жемчужное зерно!
– Как к телекарьере отнесся ваш отец?
– Скептически. Журналистов он считал недостойными собеседниками и почти никогда не давал интервью. В 1978 году, когда получил Нобелевскую премию, спасался от прессы в Барвихе, в правительственном санатории. А я за него отдувался, отвечал на все вопросы журналистской братии, а потом ему докладывал обо всем, что происходит. Но иногда журналисты все же пробирались к нему. Как-то я приехал в Барвиху и застал отца в парке на скамейке с одной очень эффектной дикторшей с Центрального телевидения. Когда я подошел, желая сказать что-нибудь приятное, она заулыбалась: «Смотрите, какой у вас знаменитый сын». Отец повернулся и ответил: «Это я знаменитый, а он только известный».
– Наверняка крупных ученых заполучить на телепрограмму было не так-то просто…
– Прошло немало времени, прежде чем наша передача начала получать признание в высоких научных кругах. Крупные ученые – а именно их участие для нас было принципиально важно – поняли, что от них ждут не отчета, не ликбеза, а дают им возможность поделиться своими взглядами на мир и познание, поразмышлять о природе вещей, о перспективах наук. Причем шире, чем это возможно в их повседневной работе, ограниченной, как правило, рамками специализации. Участие в передаче стало престижным делом.
– А как вышло, что вы снимали людей искусства – Любимова, Плисецкую, например?
– Главное действующее лицо – личность, человек, а уж потом ученый. Поэтому мы часто говорили о роли эмоций в жизни людей, о чувстве юмора и остроумии, о психологии человеческих контактов. И, конечно, с разных сторон и с разными людьми обсуждали проблему творчества, его законы и загадки. Осенью 1976 года праздновалось десятилетие Театра на Таганке. В кабинете у Любимова, где все стены были расписаны автографами артистов и друзей театра, я стоял рядом с Плисецкой и ее мужем Родионом Щедриным. Вдруг ко мне подходит один малознакомый подвыпивший тип и говорит: «Сергей, ты все делаешь передачи с учеными, а слабо тебе с Плисецкой сделать!» Я стою рядом с Майей, и тут такой вызов! Мне ничего не оставалось, как сказать: «Майя Михайловна, наши зрители предлагают идею. Вы согласились бы с этим?» Она была несколько растерянна, но ответила: «Интересно! Я спрошу Щедрина». А он: «Ну, если тебе хочется – конечно. Известная передача…» Уговор состоялся. Сразу возник вопрос: как делать передачу, где снимать? Незадолго до этого мы были в Ленинграде и снимали передачу об автоматах, автоматическом производстве, и решили вначале показать знаменитые часы-павлин из Эрмитажа. Действительно, музей – это замечательное место для съемки. Но Майе не подходит Эрмитаж, она не женщина XVIII века, ее надо снимать в другом интерьере, и тогда мне пришло в голову сделать это в Пушкинском музее. Как всякий нормальный человек, директор Пушкинского музея Ирина Антонова очень резко относилась к телевидению и редко кого туда пускала, но все же мы договорились с этой замечательной и умной женщиной. Понедельник – день, удобный для съемок: и музей, и Большой театр выходные. В субботу, вооруженные букетом роз, мы поехали к Плисецкой разработать план беседы. Майя Михайловна встретила нас с довольно подробными записями своих мыслей о классике и новаторстве в искусстве и науке. Но я сказал ей: «Это все замечательно, большое спасибо, но оставьте все бумажки дома». В понедельник, точно к 15 часам, Плисецкая приехала в музей. Мы оба волновались, и вот первый кадр: проход по большой парадной лестнице музея наверх. Прожектора залили все огнем, стоят телевизионные и кинокамеры. Плисецкая в строгом костюме, я иду вместе с ней. А как рядом с такой роскошной женщиной идти? На шаг вперед? На шаг назад? Меня не так пугал разговор, как то, что я должен двигаться – по длинной лестнице о трех маршах, долго идти с великой танцовщицей, которая движением может выразить все, но мне помочь не может. Мгновение съемки приближается. Наконец команда: «Мотор!» Майя Михайловна идет так, как надо, – она это умеет, знает и делает лучше всех, я уже смелее иду рядом и веду так называемую непринужденную беседу. К счастью, звук не записывался, только проход. Мы доходим до середины лестницы, и вдруг – «Стоп!» – нас остановили: из бокового входа появилась уборщица с ведром и веником. Кадр был нарушен. Нас вернули на исходную позицию, съемка началась с накладки. Надо идти снова, теперь нам уже легче, Майя мне рассказывает, что аналогичная история у нее была на съемках фильма в русской деревне. Режиссером был француз. Во время съемок на заднем плане появился некий незапланированный персонаж. Режиссер остановил камеру и попросил через переводчика сказать, что, мол, прошу господина на заднем плане покинуть съемочную площадку. Переводчик через громкую связь это объявляет – ноль внимания. Режиссер вновь настоятельно просит господина покинуть площадку. Снова ноль внимания. А тем временем мы продолжаем подниматься наверх, мы уже совсем близко от камеры. «Тогда переводчик берет дело на себя и говорит: “Эй ты там, иди отсюда на…”» – и все это мне Майя рассказывает громко, четко артикулируя. Я к ней поворачиваюсь и говорю: «Знаете, Майя, один процент наших зрителей – глухонемые, которые умеют читать по губам…» Под эту реплику мы вышли из кадра. Этот кадр так и поставили в передачу, и мы получили десятки писем от глухонемых: «Как вы разрешили Майе Плисецкой так выражаться на Центральном телевидении!»
А потом мы снимали в Греческом зале, говорили о традициях античного мира и о значении этих классических традиций для нашей художественной культуры и науки. Чтобы мы что-нибудь не напутали, при нас были искусствоведы. И когда я начал передачу со слов, что мы будем обсуждать историю классической европейской культуры в Греческом зале (что звучало как пародия на Райкина), искусствовед вскочила как кошка и сказала, что не позволит, чтоб здесь так выражались. Пришлось фразу строить по-другому.
Потом в Итальянском дворике, у готических ворот, был небольшой диалог о мастерстве и профессионализме. А основной разговор состоялся в залах французской живописи конца XIX – начала XX века. В сущности, только здесь, в окружении полотен импрессионистов, картин Матисса, Леже, Пикассо, оказалось возможным обсудить то главное, ради чего и планировалась встреча. Особенно удачно Майя смотрелась на фоне картин Модильяни, которые как будто специально выставлялись в тот момент в музее. Надо было видеть, с каким азартом говорила Плисецкая о праве художника на эксперимент, поиск, отказ от привычных канонов во имя открытия новых возможностей. Она говорила о своем, о себе, но это прочитывалось и как размышление о творчестве вообще. Я рассказывал эпизоды из истории науки, потом мы вновь возвращались в наши дни и говорили о нынешних поисках в науке и искусстве.
Что роднит ученого и художника, изобретателя и артиста? Что роднит всех людей, отдающих себя творчеству? Непрерывный поиск нового – новых форм и новых фактов, новых закономерностей и новых средств выразительности. Их всех роднит стремление постичь то, чего еще никто не знает, показать своим современникам и потомкам мир таким, каким его никто до сих пор не мог видеть. Передача с Майей Плисецкой получилась живой и вызвала самую заинтересованную реакцию. Кажется, из всех наших передач она пользовалась наибольшим успехом за рубежом.
– Как вы отнеслись к тому, что про вас стали сочинять анекдоты? Например, такой. Сенкевич, Дроздов и Капица пошли в экспедицию, и Капица всех замучил умными разговорами. Ночью Дроздов просыпается, Сенкевич сидит у костра и что-то жарит. «Что-то не нравится мне этот Капица, такой нудный», – говорит Дроздов. «Не нравится – не ешь», – отвечает Сенкевич.
– Это признак популярности. Однажды незадолго до Нового года меня вызвал зампредседателя Гостелерадио Мамедов. «Сергей Петрович, – говорит, – хочу вам показать, прежде чем давать в эфир». Нажимает на кнопку – на экране возникает Хазанов, который довольно ловко меня пародирует. Энвер Назимович очень внимательно смотрит, как я на это реагирую. А я реагирую естественным образом – смеюсь, мне это определенно нравится. Появилась даже песня Высоцкого – «Письмо в передачу “Очевидное – невероятное” из Канатчиковой дачи». Замечательный артист, го-лос эпохи так прореагировал на то, что я делаю. Я считаю, что это одна из самых высоких оценок той деятельности, которой я занимался, и выражена она в бесспорно талантливой манере.
– Передача «Очевидное – невероятное» в 1991 году была закрыта по решению руководства Первого канала. Как вы это пережили?
– Это было время, когда на экране царил Кашпировский и всякие другие подобные ему Чумаки. Разумное слово, с которым я был связан, – никогда этому не изменял и не изменю – не находило места в общественном сознании. Кризис передачи «Очевидное – невероятное» совпал с кризисом отношения к науке в общественном сознании, но наука переживет любые кризисы. Сейчас благодаря усилиям продюсера Светланы Поповой передача вновь появилась на Российском телевидении, и мы по-прежнему выходим раз в неделю, по субботам. Завтра у нас очередная запись. В следующем году исполняется 40 лет «Очевидному – невероятному». Мне – 85. Получается, я почти полжизни веду эту передачу. Представить страшно!
– А когда началось ваше увлечение демографическими проблемами?
– Когда меня избрали в Международную астронавтическую федерацию, мне как «новичку» полагалось сделать доклад, как-то себя продемонстрировать. Я решил обратиться к проблеме роста населения Земли. Человечество – это сложная система. Задачу демографии обычно видят в том, чтобы описать процессы роста населения отдельно взятой страны в свете конкретных социальных и экономических условий. Поэтому есть демография России, Франции, Англии, но нет демографии мира. Однако именно динамика роста населения Земли дает ключ к пониманию мира как единой системы. Так уж вышло, что я стал родоначальником глобальной демографии, и чем больше погружался в эту тему, тем яснее сознавал, какая это емкая, математически прозрачная и важная наука.
Многие считали, что рост населения приведет к освоению других планет. Так рассуждали такие разные личности, как, например, Циолковский и Шкловский. Я начал этим заниматься и получил формулу взрывного режима. Гиперболическую зависимость до меня открывали многие, но делали из нее другие выводы. Если следовать прежней логике, то нас должно быть уже 10 миллиардов, а нас семь. Это означает, что мы сейчас проходим процесс стабилизации роста населения.
– Колонизировать другие планеты не потребуется?
– Нет, нам надо обустраивать свою жизнь на Земле, а космос пусть осваивают умные машины, что и происходит. Когда развитие человечества рассматривается в целом, а рамки исследования расширены во времени, оказывается возможным описать весь процесс истории в прошлом и указать на развитие в предвидимом будущем. Ибо тот, кто не умеет «предсказывать прошлое», не может рассчитывать и на предвидение грядущего.
– Важнейшей проблемой современного общества вы называете распространение лженауки. Как вам кажется, этот процесс по-прежнему набирает обороты или тормозит?
– Торможения пока не видно. С тех пор как я занялся популяризацией науки, проблема стала еще острее. Деятельность всевозможных шарлатанов и астрологов стала еще более широкой. Это существенный вопрос, он отражает растерянность в умах в наше переходное время. Объемы средств, которые обращаются в этой сфере, сравнимы с финансированием науки в целом. Отношение к науке в государстве напоминает мне анекдот про лошадь и цыгана, который в целях экономии стал давать ей вдвое меньше овса – и ничего, ходит. Тогда он сократил паек еще вдвое – опять жива. Цыган снова урезал количество овса. Наконец лошадь сдохла. Так и наука. Нельзя же так долго испытывать ее на выживаемость!
– Вы член комиссии Российской академии наук по борьбе с лженаукой. Не боитесь выплеснуть вместе с водой младенца?
– Не думаю, что тут может быть серьезная опасность для стоящих ученых. Наука имеет свои пути и методы развития, оппоненты должны быть всегда, и если у человека есть четкие аргументы, он всегда найдет способ их доказать. Когда я начинал заниматься демографией, мне тоже говорили, что я совершаю ошибку, что моя теория никуда не годится, но прошло время, и сейчас со мной соглашается все большее число коллег. Это часть научного процесса, и это нормально.
Что же касается невиданного со времен Средневековья расцвета шарлатанства, то здесь недостаточно бичевать отдельные явления. Надо искать причину кризиса сознания в обществе. Ведь это общемировой процесс. Я думаю, распад сознания и связанные с ним распады семей, наркомания, всеобщая растерянность и прочие беды являются следствием как раз демографического перехода, который сейчас переживает человечество. Общество меняет ориентиры, как будто вы едете на машине и вдруг она делает резкий разворот. Когда все стабилизируется, вся эта магия и астрология очень быстро изживут себя.
– Скажите как на духу: НЛО не существует?
– Не знаю, не видел. Но я готов такую возможность рассмотреть. У нас в Физтехе был случай, когда большое количество студентов утверждали, как в четыре утра видели летающую тарелку. Уж не знаю, что они делали на улице в это время, но слухи ходили самые невероятные. Я даже просил их подробно записать в тетрадках свои независимые впечатления, чтобы потом изучить. Но записи забрали сотрудники КГБ, я успел прочитать их лишь частично. Потом ребята решили, что это были какие-то закрытые испытания в Шереметьеве, кто-то даже поехал туда на велосипеде. В конце концов выяснилось, что это был неудачный запуск ракеты на космодроме в Плесецке, а здесь аукнулось. На велосипеде не доедешь. Так что все неопознанные явления остаются таковыми, пока их не опознали. Не надо торопиться делать выводы о зеленых человечках.
– Сергей Петрович, вам нередко приходилось выступать против разрушения храмов. Вы верующий человек?
– На этот вопрос я обычно отвечаю, что я русский православный атеист. Вопрос о том, есть ли Бог, для верующего человека аналогичен знаменитому высказыванию Тертуллиана: «Я верую, ибо это абсурдно», и всякая попытка испытывать веру знанием приводит в тупик. Истинно верующие люди обращены в себя, это для них важно, это их философия, их взгляд на мир. Я как-то был гостем митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла, который сейчас стал Патриархом Всея Руси. Я ездил в Смоленск и провел с ним целый день, мы очень интересно беседовали. Это активно мыслящий человек. Я высоко ценю памятники русской православной архитектуры, уважаю деятелей Церкви, но знаете, что ответил Лаплас, когда его спросили о Боге? «Я не нуждаюсь в этой гипотезе». Я могу рассуждать о Боге как о явлении культуры, но считаю, что наше непонимание тех или иных вещей не означает наличие Бога. В древности за каждым кустом пряталось по божеству, потому что люди не могли объяснить явлений природы. Сегодня мы продвинулись чуть дальше их и знаем, что такое солнечное или лунное затмение. Поэтому и богов у нас меньше. Некоторые боятся, что, лишившись Бога, мы потеряем остатки совести. Я не вижу тут никаких противоречий. Думаю, можно жить по совести и при этом не верить в Бога.
– А как вы относитесь к идее продления жизни на неопределенно долгий срок? Сейчас для этого создаются различные технологии…
– Как-то я жил в одном роскошном отеле, сплошь населенном старухами, вдовами миллионеров. Более жалкого впечатления не припомню. Денег неограниченное количество, а жизни нет. Все эти разговоры о переселении в бессмертные тела теряют смысл, пока мы не определили, кто будет этим пользоваться. Такие вот богатые старухи? Но зачем?
– Сергей Петрович, а что это за история покушения на вас с ножом?
– С топором, милая! Это случилось в Физтехе в 1987 году. Я прочитал лекцию, иду к себе в кабинет. Вдруг почувствовал сильный удар по голове сзади. Боли не было: я даже подумал, что кто-то резко хлопнул мне в ухо, такая дурацкая шутка. Я обернулся и получил второй удар по голове. Только тут я понял, что какой-то парень бьет меня топором. И тут со мной что-то случилось, что-то во мне взорвалось, какие-то запаянные первобытные инстинкты. Я ничего не помню, помню только, как очнулся через какие-то секунды лежащим на нем сверху, и топор уже у меня в руках. Это был небольшой туристский топорик, но очень остро заточенный. Этот парень подо мной барахтается, дерется, и я чувствую, что он очень сильный. Я замахнулся – и тут понял, что это непедагогично – на глазах студентов убивать человека. Что делать? Отпустить-то его тоже нельзя! Я держу топор и думаю, куда бить. Всё это, опять же, доли секунды. Это в кино барахтаются минут пятнадцать, и всё ничего. Решаю бить по глазам. Но это страшный удар, я бы убил человека, предварительно изувечив его, и мне потом с этим пришлось бы жить. Тогда я решил ударить его по зубам. Но в это время жена как раз вставляла себе зубы, и я знал, как это дорого. Тогда я перевернул топор и ударил его обухом по лбу. Ударил сильно, он сразу затих и лежал как колода. А я встал, сказал студентам, чтобы смотрели за ним, потому что он опасен, и пошел на кафедру. Моя помощница Наталья Ивановна потом долго вспоминала, какой испытала ужас, когда открылась дверь и вошел профессор Капица с топором и весь в крови. Я сказал, чтобы вызывала милицию и «скорую», а дальше опять ничего не помню.
Меня отвезли в Боткинскую. Незадолго до этого меня уговаривали лечь на операцию по поводу радикулита, но я не хотел трогать позвоночник. И вот я лежу в сумрачном состоянии и вижу знакомого нейрохирурга, который говорит: «Я хотел ваш спинной мозг, а мне достался головной». Такой вот ужастик. Рана была глубокая: наложили семнадцать швов, потерял полтора литра крови, так что пришлось делать переливание. Потом меня врачи спрашивали, не болит ли голова, а я рассказывал им анекдот про Гоги, который на аналогичный вопрос отвечал: «Как голова может болеть? Там же кость!» Конечно, это было серьезное потрясение. Мы с Таней уехали в санаторий в Сочи, на сей раз без аквалангов, пробыли там две недели, а потом вернулись, и я дочитал лекции до конца.
– А кем был нападавший?
– Он работал в реставрационных мастерских в Ленинграде, восстанавливал иконы, а еще он состоял в черносотенной организации «Память», и я у них считался главным жидомасоном. Потом, оправдывая свой поступок, он писал, что хотел избавить родину от страшного врага. Он три раза приезжал в институт, чтобы выследить меня. Судить его было нельзя: он был официальным сумасшедшим, так что его отправили в закрытое психиатрическое учреждение, что-то среднее между психушкой и тюрьмой. Страшное, говорят, место. Кстати, по этой же технологии был потом убит священник Александр Мень. А я тогда употребил все свои связи, чтобы эта история не попала в печать. Это могло спровоцировать других психов. Так что об этом не писали, и я нигде об этом не рассказывал. Хотя слухи, конечно, ходили. Как-то в Академии наук я встретил академика Котельникова, и он говорит: «Сергей Петрович, я слышал, вы кого-то убили!» Через два месяца после этой истории я должен был ехать за границу на конференцию, и вдруг мне звонят из посольства и опять: «Сергей, вам не дают паспорт, потому что вы вроде бы кого-то убили». Я говорю, дескать, это меня чуть не убили. «А чем вы можете это доказать?» Говорю, что у меня есть повестка в суд, куда я должен явиться в качестве потерпевшего. «Вот принесите эту повестку, тогда и получите паспорт».
– Сергей Петрович, у вас в жизни было немало случаев, когда вы оказывались на волосок от гибели. Может быть, это все-таки Бог вас бережет?
– Почему же он Александра Меня не уберег? Думаю, мне помогла хорошая реакция, самообладание и спортивные навыки. Я был внутренне готов к экстремальной ситуации.
– Вы как ведущий передачи «Очевидное – невероятное» должны допускать, что есть не только очевидное, но и невероятное. Для вас в жизни есть чудо?
– Главное чудо – то, что мы живем. Сама наша жизнь – это, конечно, большое чудо. Рождение ребенка и то, что происходит с ним на наших глазах, когда за полтора-два года он достигает такого колоссального прогресса, – это тоже совершенно невероятно.
– Говорят, вы не любите воспоминаний, не хотите писать мемуары. Почему?
– Потому что жизнь продолжается, а мемуары – это своего рода подведение итогов. Я не хочу жить прошлым, потому что у меня еще слишком много дел в настоящем. И когда меня спрашивают, какой день моей жизни самый лучший, у меня заготовлен точный ответ: завтрашний.