№ 49_2013-3 |
Анатолий Гелескул _________
Горе душит, не задушит,
Вольный ветер слезы сушит,
А веселье, чуть погладит,
Сразу с бедным сердцем сладит.
Анна Ахматова
В дневниках Давида Самойлова записаны слова, сказанные другу и тоже поэту: «Тебя интересует, почему жить нельзя, а меня – почему можно». Фраза, которая делает предисловие лишним – на том бы и кончить, но как-то не принято, да и хочется сказать пусть не о многом, но хоть о чем-то.
Мы называем даром талант, а чаще умение – умение играть на скрипке или складывать стихи. Для Самойлова даром была жизнь. И хоть она его не баловала, он до конца остался благодарен ей за полноту мира, которую успел охватить и сумел выразить. Недаром порой прорывается у него горькое детское недоумение:
Зачем печаль? Зачем страданье,
Когда так много красоты?
И сам себе отвечал: «Боль ценней небытия».
Говорят, «молодым, как и поэтом, надо родиться». Давиду Самойлову выпало и то, и другое. До последнего дня его стих не утратил обаяние молодости, юношескую легкость и дерзость. Даже состарившийся и больной, Самойлов мог с мальчишеским озорством сказать о привязанности к родине:
О жаркая, о снежная березка!
Мое поленце, веничек и розга! –
и о привязанности к жизни:
…скучно без друзей
И без юности моей!
Давид Самойлов родился в 1920 году, в семье врача на Божедомке, подобно Достоевскому (веком позже и в иной, конечно, Москве, но тоже давней и давно ушедшей). Некрепкого здоровья, «мальчик из интеллигентной среды», Самойлов, по меткому замечанию Булата Окуджавы, «впервые, когда началась война, вышел из дому – и дошел до Берлина». Свой послужной список: Волховский фронт, прорыв блокады, после госпиталя – моторазведка на 2-м Белорусском, Висла, Варшава – Самойлов не без тайной усмешки завершает: «Последний чин – старший сержант» («Несколько слов о себе»).
И находит точное слово: «Главное, что открыла мне война, – это ощущение народа». Не умозрительное или умилительное «народ», а именно ощущение – кровной связи без экивоков. Сержант Самойлов оплатил ее кровью, друзья и сверстники его – жизнью.
И еще: «Я на фронте думал порой, что такое смелость. Иногда казалось, что это фатализм, иногда – безумная отрешенность от смерти. А сейчас мне кажется, что смелость – это умение быть самим собой во всяких обстоятельствах». Читая Самойлова, стоит помнить эти два признания.
Надо сказать, и в мирное время литературные генералы числили Самойлова сержантом, если не рядовым. Первый его сборник вышел лишь в 1958 году, а до того Самойлов почти не публиковался. «Может быть, к лучшему, – заметил Сергей Наровчатов, – у него оказался спокойный и просторный разбег». Хотя книги Самойлова стали изредка появляться, «чуткая цензура» исправно их когтила. Вряд ли поэту было хорошо, но действительно – разбег долгий. Для сверхзвукового полета.
За Самойловым надолго утвердилось литературное клише «поэт поколения», и даже зоркая Ахматова заключала его в эти временные рамки. Да и сам он, верный памяти павших и фронтовому братству, не выделял себя и говорил о поколении. О выбитых железом. Свое призвание, не витийствуя, он определил довольно скромно: «Большую повесть поколенья / Писать, нащупывая звук». Хочется лишь добавить, его же словами: «И все событья сочетать / В особенные мысли». Особенные мысли и сделали его поэтом поколений.
О будущем, своем и нашем, он говорил гадательно:
Когда сумбур полународа
Преобразуется в народ,
Придет поэт иного рода…
Я тем более не берусь гадать, кто придет и придет ли, или лучше бы ему не приходить. Речь о другом. Самойлов в позднем дневнике невесело удивлялся: «Почему у меня все же есть молодые читатели?» Ответить на это нетрудно и невозможно. Почему одну мелодию подхватывают и поют про себя, а другая, вполне искусная, становится музейным достоянием? Темы Самойлова крупны и насущны – жизнь, любовь, смерть, родина, народ, история – темы изначальные и вечные. Но темы темами, у стихов – иное измерение.
Стихи, как дети, рождаются живыми или мертвыми. Не вторгаясь в тайну рождения, упомяну только две родовые, отцовские приметы поэзии Самойлова, самые очевидные. Наверно, первое, чем привлекают его стихи, – это легкое дыхание. Как известно, последним даром богов древние считали чувство меры, а вот Иван Алексеевич Бунин – легкое дыхание, и, похоже, он прав. Свежесть и непринужденность – исконный, веками проверенный знак творческой силы и внутренней свободы. Но обаяние легкости – в чем-то еще, неясном и желанном; есть в ней что-то вдохновляющее. Она захватывает и обнадеживает: вот человек, а летает – значит, и я могу, только не умею. Стихи Самойлова невесомы, как воздушные гимнасты.
И другое. Есть поэты, и среди них чудесные, у которых одна песня на всю жизнь. Самойлов – иной, он владел многими регистрами и пробовал себя в разных тональностях. Для него и вправду все жанры хороши, кроме скучного. И может быть, потому многие его стихи кажутся виртуозной импровизацией. Виртуоз применительно к поэту звучит как-то малопочтенно – и напрасно: виртуозом был Пушкин. Инструментом – русской речью – поэт обязан владеть, и владеть безупречно, но всем, исключая графоманов, понятно, что этого мало. Самойлов однажды высказался на сей счет: «Не мудрствуя лукаво, я назвал бы истинной поэзией то, что учит меня жить и приобщает к культуре». Его обращенность к Пушкину, постоянная – хочется сказать, повседневная, то есть жизненно необходимая, – не требует пояснений. Но в поэзии Самойлова, мне кажется, незримо присутствует еще один, ни разу в стихах не названный поэт – Генрих Гейне. Самойлов знал и русского Гейне, и подлинного, но умолчал о нем, и умозрения тут неуместны; однако в разговоре он иногда цитировал по памяти и на свой лад: «Где кончается ирония, начинается небо» (у Гейне: «Я не знаю, где кончается ирония и начинается небо»). Кто-то из властителей дум сказал: «Ирония, не зная правды, учит обходиться без нее». Сказано блестяще, но не все, что блестит, золото. По крайней мере самойловская ирония циников и снобов не порадует, она часто желчна, но чаще добра, а главное, мне кажется, – это кислота, которой опробованы мысли, слова и поступки – благородный металл или подделка. И еще мне кажется, Самойлов хорошо знал, что учить и поучать – занятия не только разные, но взаимоисключающие. И недаром на его похоронах повторяли: «С ним из нашей поэзии ушла улыбка». Свято место пусто не бывает, улыбку сменила ухмылка.
Улыбка стоит дорого, а обходится еще дороже. Мы охотно повторяем за Блоком: «Веселое имя – Пушкин», забывая продолжение: «Роль поэта не легкая и не веселая».
Как ни странно это сознавать, Давид Самойлов – грустный поэт. Не только эстонский «пярнуский» цикл, но большинство его стихов – элегии в старинном, серьезном значении, и в них он перебрал все оттенки печали, от сожаления до безнадежности. Как загадочная тень всего, о чем он сказал и о чем умолчал, – мимоходом оброненная фраза, ответ на анкету: «Поэт прикасается к высшим категориям бытия, которые всегда безнадежны».
Быть может, самые глубокие и одухотворенные стихи Самойлова – о любви и о смерти. Со смертью он еще в юности был, как говорится, на короткой ноге, она не пугала его и не завораживала. И его прощальные стихи сдержанны и спокойны:
Навсегда с тобой расстанусь,
Навсегда.
Наступающая старость –
Не беда.
Не твоя беда, не наша,
А моя.
Предо мной пустая чаша
Бытия.
Эту чашу он выпил до дна, по-воински, с готовностью принимая ее хмель, и ее горечь, и последний черный осадок. Слишком многое и многих он любил, и потому прощание было долгим.
Чего еще? В траве лежать,
Всю ночь прислушиваясь к полю,
И руку медленно разжать,
Чтоб сердце выпустить на волю.
Рука разжалась. Но Давид Самойлов жив – в любой, даже наугад выхваченной строфе:
И в этот час, когда я сплю,
Открытый небесам,
Во сне кого-то я люблю,
Кого – не знаю сам.
Давид Самойлов
«Не торопи пережитого…»
* * *
Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено.
* * *
И жалко всех и вся. И жалко
Закушенного полушалка,
Когда одна, вдоль дюн, бегом –
Душа – несчастная гречанка…
А перед ней взлетает чайка.
И больше никого кругом.
Батюшков
Цель людей и цель планет –
К Богу тайная дорога.
Но какая цель у Бога?
Неужели цели нет?
Сказка
Мальчик строил лодку.
И построил лодку.
И поплыл по речке
В тихую погодку.
Лодка острым носом
Воду бороздила.
Облако дорогу
Ей загородило.
Мальчик въехал в облако,
В белое, густое.
А за первым облаком –
Облако второе,
Облако пуховое,
Облако из снега.
А за третьим облаком
Начиналось небо.
Мальчик плыл не речкою,
Мальчик плыл по Млечному,
По небу проточному
В сторону восточную.
Мальчик плыл по звездам,
К месяцу тянулся.
Покатался по небу
И домой вернулся.
Старик
Старик с мороза вносит в дом
Охапку дров продрогших.
В сенях, о кадку звякнув льдом,
Возьмет железный ковшик;
Водой наполнит чугунок,
Подбросит в печь полешки.
И станет щелкать огонек
Каленые орешки.
Потом старик найдет очки,
Подсядет ближе к свету,
Возьмет, как любят старики,
Вчерашнюю газету.
И станет медленно читать
И разбираться в смысле,
И все событья сочетать
В особенные мысли.
* * *
С.Б.Ф.
Слава Богу! Слава Богу!
Что я знал беду и тревогу!
Слава Богу, слава Богу –
Было круто, а не отлого!
Слава Богу!
Ведь все, что было,
Все, что было, – было со мною.
И война меня не убила,
Не убила пулей шальною.
Не по крови и не по гною
Я судил о нашей эпохе.
Все, что было, – было со мною,
А иным доставались крохи!
Я судил по людям, по душам,
И по правде, и по замаху.
Мы хотели, чтоб было лучше,
Потому и не знали страху.
Потому пробитое знамя
С каждым годом для нас дороже.
Хорошо, что случилось с нами,
А не с теми, кто помоложе.
Заздравная песня
Забудем заботы о хлебе,
Хлебнув молодого вина.
Воспомним заботы о небе,
Где плавает в тучах луна.
Забудем заботы о доме
За этим веселым вином.
Воспомним заботы о громе,
О ливне, о ветре ночном.
Забудем заботы о детях,
Об их беспричинных слезах.
Воспомним заботы об этих
Осинах в осипших лесах.
Атлант
Не нужен гений и талант,
Что сам собою горд.
А нужен труженик Атлант,
Что мир воздвиг на горб.
Стоит он, выпятив губу,
По-бычьи пяля взор.
И чует на своем горбу
Косые грани гор.
Земля круглее казана,
А в ней огонь и лед
И океанская волна
Ему за ворот бьет.
А он стоит, багроволиц,
Спина – под стать коню.
И вдруг как гаркнет:
– Люди, цыц!
Неровно – уроню!
Слова
Красиво падала листва,
Красиво плыли пароходы.
Стояли ясные погоды,
И праздничные торжества
Справлял сентябрь первоначальный,
Задумчивый, но не печальный.
И понял я, что в мире нет
Затертых слов или явлений.
Их существо до самых недр
Взрывает потрясенный гений.
И ветер необыкновенней,
Когда он ветер, а не ветр.
Люблю обычные слова,
Как неизведанные страны.
Они понятны лишь сперва,
Потом значенья их туманны.
Их протирают, как стекло,
И в этом наше ремесло.
Из детства
Я – маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег…»
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной.
Белые стихи
(Рембо в Париже)
Рано утром приходят в скверы
Одинокие злые старухи,
И сердитые пенсионеры
На скамейках читают газеты.
Здесь тепло, розовато, влажно,
Город заспан, как детские щеки.
На кирпично-красных площадках
Бьют пожарные струи фонтанов,
И подстриженные газоны
Размалеваны тенью и солнцем.
В это утро по главной дорожке
Шел веселый и рыжий парень
В желтовато-зеленой ковбойке.
А за парнем шагала лошадь.
Эта лошадь была прекрасна,
Как бывает прекрасна лошадь –
Лошадь розовая и голубая,
Как дессу незамужней дамы,
Шея – словно рука балерины,
Уши – словно чуткие листья,
Ноздри – словно из серой замши,
И глаза азиатской рабыни.
Парень шел и у всех газировщиц
Покупал воду с сиропом,
А его белоснежная лошадь
Наблюдала, как на стакане
Оседает озон с сиропом.
Но, наверно, ей надоело
Наблюдать за веселым парнем,
И она отошла к газону
И, ступив копытом на клумбу,
Стала кушать цветы и листья,
Выбирая, какие получше.
– Кыш! – воскликнули пенсионеры.
– Брысь! – вскричали злые старухи. –
Что такое – шляется лошадь,
Нарушая общий порядок! –
Лошадь им ничего не сказала,
Поглядела долго и грустно
И последовала за парнем.
Вот и все – ничего не случилось,
Просто шел по улице парень,
Пил повсюду воду с сиропом,
А за парнем шагала лошадь…
Это странное стихотворенье
Посвящается нам с тобою.
Мы с тобой в чудеса не верим,
Оттого их у нас не бывает…
Выезд
Помню – папа еще молодой.
Помню выезд, какие-то сборы.
И извозчик – лихой, завитой.
Конь, пролетка, и кнут, и рессоры.
А в Москве – допотопный трамвай,
Где прицепом старинная конка.
А над Екатерининским – грай.
Все впечаталось в память ребенка.
Помню – мама еще молода,
Улыбается нашим соседям.
И куда-то мы едем. Куда?
Ах, куда-то, зачем-то мы едем!
А Москва высока и светла.
Суматоха Охотного ряда.
А потом – купола, купола.
И мы едем, все едем куда-то.
Звонко цокает кованый конь
О булыжник в каком-то проезде.
Куполов угасает огонь,
Зажигаются свечи созвездий.
Папа молод. И мать молода.
Конь горяч. И пролетка крылата.
И мы едем незнамо куда –
Все мы едем и едем куда-то.
* * *
А.А.
Я вышел ночью на Ордынку.
Играла скрипка под сурдинку.
Откуда скрипка в этот час –
Далеко за полночь, далеко
От запада и до востока –
Откуда музыка у нас?
* * *
Мне снился сон. И в этом трудном сне
Отец, босой, стоял передо мною.
И плакал он. И говорил ко мне:
– Мой милый сын! Что сделалось с тобою!
Он проклинал наш век, людей, судьбу.
И за меня он требовал расплаты.
А я смиренно говорил ему:
– Отец, они ни в чем не виноваты.
И видел я. И понимал вдвойне,
Как буду я стоять перед тобою
С таким же гневом и с такой же болью…
Мой милый сын! Увидь меня во сне!..
* * *
Кончался август.
Примолкнул лес.
Стозвездный Аргус
Глядел с небес.
А на рассвете
В пустых полях
Усатый ветер
Гулял, как лях.
Еще чуть светел
Вдали рассвет…
Гуляет ветер,
Гуляет Фет.
Среди владений
И по лесам
Последний гений
Гуляет сам.
Не близок полдень,
Далек закат.
А он свободен
От всех плеяд…
* * *
Не торопи пережитого,
Утаивай его от глаз.
Для посторонних глухо слово
И утомителен рассказ.
А ежели назреет очень
И сдерживаться тяжело,
Скажи, как будто между прочим
И не с тобой произошло.
А ночью слушай – дождь лопочет
Под водосточною трубой,
И, как безумная, хохочет
И плачет память над тобой.
Не спится
Как может быть спокоен прокурор,
Подписывая смертный приговор?
И неужели штатным палачам
Казненные не снятся по ночам?
Да, прокурор, покинув кабинет,
К знакомым уезжает на обед.
И смену сдав другому палачу,
Палач супругу треплет по плечу.
Хороший парень! Человек не злой!
А он сегодня – голову долой!
Он человек. А человек – не волк.
Он знает долг. И он исполнил долг.
Прекрасный долг убить велел ему.
И он убил. Здесь совесть ни к чему.
И все ж не спится нынче палачу,
Бессонница. Пора сходить к врачу.
В застенке карьеристы завелись.
И склоками в застенке занялись.
Порочат честных,
Воду замутив.
А был такой хороший коллектив!
* * *
Был год неустройства и слома.
Пустые вояжи.
Когда убегают из дома
Как вор из-под стражи.
И все же мы странные воры:
Сломали запоры,
Узлы увязали,
Ушли – и не взяли.
* * *
И.К.
Мы не меняемся совсем.
Мы те же, что и в детстве раннем.
Мы лишь живем. И только тем
Кору грубеющую раним.
Живем взахлеб, живем вовсю,
Не зная, где поставим точку.
И все хоронимся в свою
Ветшающую оболочку.
Песня без слов
Хотел бы сказать тебе:
«Радость моя!» –
Но радость мне не по годам.
Хотел бы сказать тебе:
«Сердце мое!» –
Но сердце тебе не отдам.
Хотел бы сказать тебе:
«Счастье мое!» –
Но счастьем я не дорожу.
Раскланяюсь молча
При встрече с тобой.
И молча вослед погляжу
Дуэт для скрипки и альта
М.П.
Моцарт в легком опьяненье
Шел домой.
Было дивное волненье,
День шальной.
И глядел веселым оком
На людей
Композитор Моцарт Вольфганг
Амадей.
Вкруг него был листьев липы
Легкий звон.
«Тара-тара, тили-тики», –
Думал он.
Да! Компания, напитки –
Суета!
Но зато дуэт для скрипки
И альта!
Пусть берут его искусство
Задарма.
Сколько требуется чувства
И ума!
Композитор Моцарт Вольфганг,
Он горазд, –
Сколько требуется, столько
И отдаст…
Ox, и будет Амадею
Дома влет.
И на целую неделю –
Черный лед.
Ни словечка, ни улыбки.
Немота.
Но зато дуэт для скрипки
И альта.
Да! Расплачиваться надо
На миру
За веселье и отраду
На пиру,
За вино и за ошибки –
Дочиста!
Но зато дуэт для скрипки
И альта!
* * *
Когда бы спел я, наконец,
Нежнейшее четверостишье,
Как иногда поет скворец
Весною в утреннем затишье!
Про что? Да как вам объясню?
Все так нелепо в разговоре.
Ну, предположим, про весну,
Про вас, про облако, про море.
* * *
Уйти, раствориться в России,
Почувствовать радость ухода.
При этом пространство расширив –
Вселенная, космос, природа.
Все это услышать духовно,
Все это усвоить телесно –
Что пахнет, как свежие бревна,
Морозная, звездная бездна.
Пригубить такого настоя
Из хвои, созвездий и трав.
Вершить свое дело простое,
В России себя затеряв.
Глобус
Шел старичок традиционный.
На нем коричневый картуз,
Немодный плащ темно-зеленый,
И нес он глобус, как арбуз.
Он сел в сороковой автобус,
В толпу протиснулся бочком.
И люди раздавили глобус,
Смеясь над этим старичком.
Качался глобус сиротливо
В корявых старческих руках,
Как после атомного взрыва,
Дав трещины на полюсах.
И старичок традиционный
На глобус уронил слезу,
И говорил толпе смущенной:
– А что я внуку принесу? –
И кто-то вынул осторожно
Планету из корявых рук
И говорит: «Поправить можно».
А кто-то говорит «Каюк!».
Доммузей
Потомков ропот восхищенный,
Блаженной славы Парфенон!
Из старого поэта
…производит глубокое…
Из книги отзывов
Заходите, пожалуйста. Это
Стол поэта. Кушетка поэта.
Книжный шкаф. Умывальник. Кровать.
Это штора – окно прикрывать.
Вот любимое кресло. Покойный
Был ценителем жизни спокойной.
Это вот безымянный портрет.
Здесь поэту четырнадцать лет.
Почему-то он сделан брюнетом.
(Все ученые спорят об этом.)
Вот позднейший портрет – удалой.
Он писал тогда оду «Долой»
И был сослан за это в Калугу.
Вот сюртук его с рваной полой –
След дуэли. Пейзаж «Под скалой».
Вот начало «Послания к другу».
Вот письмо: «Припадаю к стопам…»
Вот ответ: «Разрешаю вернуться…»
Вот поэта любимое блюдце,
А вот это любимый стакан.
Завитушки и пробы пера.
Варианты поэмы «Ура!»
И гравюра: «Врученье медали».
Повидали? Отправимся дале.
Годы странствий. Венеция. Рим.
Дневники. Замечанья. Тетрадки.
Вот блестящий ответ на нападки
И статья «Почему мы дурим».
Вы устали? Уж скоро конец.
Вот поэта лавровый венец –
Им он был удостоен в Тулузе.
Этот выцветший дагерротип –
Лысый, старенький, в бархатной блузе –
Был последним. Потом он погиб.
Здесь он умер. На том канапе,
Перед тем прошептал изреченье
Непонятное: «Хочется пе…»
То ли песен? А то ли печенья?
Кто узнает, чего он хотел,
Этот старый поэт перед гробом!
Смерть поэта – последний раздел.
Не толпитесь перед гардеробом…
* * *
Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале.
Года пускай хранятся,
А нам храниться поздно.
Нам будет чуть печально,
Но бодро и морозно.
Уже дозрела осень
До синего налива.
Дым, облако и птица
Летят неторопливо.
Ждут снега. Листопады
Недавно отшуршали.
Огромно и просторно
В осеннем полушарье.
И все, что было зыбко,
Растрепанно и розно,
Мороз скрепил слюною,
Как ласточкины гнезда.
И вот ноябрь на свете,
Огромный, просветленный,
И кажется, что город
Стоит ненаселенный, –
Так много сверху неба,
Садов и гнезд вороньих,
Что и не замечаешь
Людей, как посторонних.
О, как я поздно понял,
Зачем я существую!
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую.
И что порой напрасно
Давал страстям улечься!..
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься…