№ 58-2016-1-2 |
Наталья Хмелевская __________
«Детская книга войны. Дневники 1941–1945» __________
Отгремели салюты, отшумели парады и торжества, праздники и фестивали, завершились научные конференции и военные реконструкции в честь семидесятилетия окончания Второй мировой войны.
Жители более 500 городов России девятого мая вышли с портретами родственников-фронтовиков. Акция «Бессмертный полк» стала по-настоящему гражданской инициативой – в каждой семье, в каждом доме хранится память о тех, кто защитил Отечество в лихолетье. Юбилей уходит на второй план – торжество не может продолжаться вечно, – и сегодня у нас иные эмоции и переживания. Что же останется помимо глубинной памяти народа? «Книги – корабли мысли, странствующие по волнам времени и бережно несущие свой драгоценный груз от поколения к поколению», – писал английский философ XVI–XVII веков Фрэнсис Бэкон.
«Капитаны кораблей» – писатели, публицисты, издатели и журналисты – открыли нам новые имена, новые сюжеты и истории военного времени.
И если сегодня кого-то не пронимают свидетельства взрослых, то, может быть, проймут слова детей. И детям нынешним слышнее будут голоса их сверстников, а не взрослых, которые вещают с высоких трибун. Ведь одно дело, когда учитель у доски рассказывает тебе о войне, и совсем другое – когда это делает твой школьный товарищ. Пусть и с разницей в 70 лет.
Журналисты издательства «АиФ» не один месяц искали дневники в архивах и музеях, изучали библиотечные каталоги, просили откликнуться детей войны через газету по всей России. Наверное, каждый из нас знает о блокадном дневнике 12-летней Тани Савичевой. В нем девять страниц, на шести из которых даты смерти близких ей людей – матери, бабушки, сестры, брата и двух дядей. Дневник Тани Савичевой фигурировал на Нюрнбергском процессе как один из обвинительных документов против фашистских преступников.
За семь послевоенных десятилетий дневники детей и подростков, переживших войну, публиковались не однажды, часть их хранится в архивах разных учреждений и в разных городах. Но книги, собравшей их вместе, в России еще не было. В нее вошли 35 дневников, более половины из которых печатаются впервые. Читать ее тяжело. Каждая страница – страшные и честные свидетельства детей и подростков военного времени. Она состоит из пяти глав – дневники детей блокадного Ленинграда; дневники, написанные в гетто; свидетельства угнанных в Германию, а также тех, кто был в оккупации и в тылу.
Наша память – это мост между прошлым и настоящим. Есть разные виды памяти: зрительная, музыкальная, математическая. Документальная проза занимает особое место, являясь одновременно и материальной ценностью, и свидетельством времени. Существует Программа защиты всемирного документального наследия «Память мира», учрежденная ЮНЕСКО. В ее реестрах насчитывается свыше 250 объектов. Это труды Николая Коперника, Библия Гутенберга, архивы семьи Альфреда Нобеля, нотные записи Арама Хачатуряна, личные архивы Льва Толстого и многое другое. Есть среди них и дневники девочки из Голландии Анны Франк, жертвы холокоста. Таня Савичева начала вести свой дневник чуть раньше Анны Франк. Девочки были почти ровесницами и писали по большому счету об одном – об ужасах фашизма. И погибли Таня и Анна, не дождавшись Победы.
Наверное, и дневники, собранные журналистами в год 70-летия Победы, достойны Памяти мира. Горькой памяти. Мы публикуем отрывки из дневников детей, на чью долю выпало много страданий и горя.
Царь Голод
Лера Игошева эвакуировалась из Ленинграда в 1942 году, пережив самые голодные дни блокады и потеряв за это время папу. Выжить удалось чудом.
…В уме часто составляю длинные послания и сочинения. Вот как я начала бы одно из них: «В мире есть царь. Этот царь беспощаден, Голод – названье ему».
…Вторую кошку мы съели уже безо всякого отвращения, довольные, что едим питательное. Затем наступили особенно голодные дни. В магазинах ничего нет, дома тоже почти ничего нет. Кошек, видимо, ели далеко не одни мы. Сейчас на улице не встретишь ни одной, даже самой паршивой и тощей…
18-го умер Папа. Болела Мама, Папа жил на Почтамте, был в стационаре и немножко подправился, потом вдруг заболел поносом, ничего не ел, стал чахнуть и… около часа дня 18-го умер там же… Врач говорит, что Папа был обречен уже с декабря-января, что третья степень истощения уже неизлечима…
Мы его похоронили. Правда, без гробика. Милый Папочка, прости, что мы тебя зашили в одеяло и так похоронили…
«Руссиш швайн»…
Вася Баранов попал на работы в Германию вместе с любимой девушкой Олей, где их разлучили, загнав в разные лагеря. Они выжили; вернувшись, поженились. Ольга Тимофеевна рассказывала, что ее муж берег дневник и перечитывал его до самой смерти: «Откроет, читает его – и плачет».
…До чего тяжелые эти проклятые кандалы. Скоро будет месяц, как я их одел, но все еще никак не могу привыкнуть да и не привыкну… В обед стали лезть за добавком. Полька со всего размаха бахнула одного белоруса по голове половником. Тот облитый кровью повис на лезущих. Немцы и поляки видя такую картину злобно смеялись называя нас свиньями, потом стали разгонять на работу…
Во что только может превратиться человек. Мне самому кажется, что я теперь только «русская свинья» за номером 25795. На груди у меня OST, на фуражке рабочий номер, а собственный номер в кармане, хотя заставляют носить на шее. Весь изнумерован…
Работаю снова в ночную смену у того же зверя-мастера. Ночью давали суп у кого есть талон, обычно немцам, французам и бельгийцам, итальянцам давали добавок, но русским ничего и прогонял шеф из кантины… Когда я вышел, он ударил меня 2 раза…
«Убил немец-снайпер»
Аня Арацкая вела свой дневник под пулями, едва ли не на линии фронта. Ее семья, где было девять детей, жила в Сталинграде, на поливаемой огнем улице. Потом папу убили, и они стали скитаться по голодной и холодной волжской степи. Выжили не все.
…Думала, что в огне, слезах, бесконечном горе и холоде никогда не появится желания снова писать дневник. А сегодня случилось такое, что заставило меня писать… Папа, как и всегда по утрам, приготовлялся идти развести костер, чтобы сварить манной каши… открыл крышку окопа и крикнул соседу: «Шура, выходи, вы жив…» – и на этом недосказанном слове и оборвалась его жизнь.
Раздался выстрел, а скорее какой-то щелчок – и Папа стал медленно оседать на ступеньках окопа… Папа был мертв, хотя пульс и сердце еще бились, а кровь лилась «ключом» из его правого виска, я попробовала пальцем остановить кровь, но мой палец легко прошел в это отверстие…
Так мы и сидели, с мертвым Папой, без еды, воды и сна 2 дня. Много погибло людей в этот день, самый первый погиб наш Папа. Погибли наши соседи, здесь же, рядом с окопом, было много убитых бойцов…
…Пока мы добрались до переправы, мы пережили страшную бомбежку и минометный обстрел… Осень началась в этом году рано, пошли холодные со снегом дожди, а надеть нам было нечего… Переночевать нас никто не пускал, да и что мы могли дать за ночлег? Так мы дрожали и мокли под ледяным дождем…
«Еще одна рабочая карточка нам не лишняя»
Мальчишкой в войну Владислав Бердников пошел на завод, где работал его отец.
Альбом, в котором отрывочные записи, иногда недатированные, сменяются рисунками или вырезанными из листков отрывного календаря наклеенными и от руки раскрашенными картинками; тут же куплеты и лозунги: «За Родину! За Сталина!» Так выглядит дневник 12-летнего пермяка Владислава Бердникова. Он дожил до счастья Победы, 50 лет проработал на секретном заводе, вырастил детей и дождался внуков.
8 марта. По календарю и праздник и воскресенье. Сидим дома тихо. Топим, печем картошку. Папа отсыпается за все дни.
Весна-лето 1942 г. В палисаднике и то картошки насадили.
В кино стали показывать, как нам помогают Англия и Америка. Топят немецкие корабли. Даже в пустынях воюют. А еще из американского яичного порошка вкусный омлет, особенно с луком и крапивой.
11 сентября 1943 г. Поступил в мехтех. На практические занятия – на № 10. Сперва проходили по разовым пропускам, а сейчас выписали постоянные. Заходил в цех к папе. Кое-чему бы и у него поучиться. Нам дополнительно к карточкам выдают талоны в столовую. И еще мне Селивановская – наша фельдшерица, после медосмотра, написала, чтобы еще на месяц доппитание дать.
22 декабря 1944 г. Решил идти на завод и переводиться на вечернее отделение. Еще одна рабочая карточка нам не лишняя.
Февраль 1945 г. Наконец-то, работаю. Выдали мне телогрейку, штаны, кирзовые ботинки на войлочной подошве. Изделие у нас – с ним надо осторожно-преосторожно, особенно когда на тачке перевозишь от участка к участку.
Меня перевели в КБ чертежником. Но карточки по-прежнему получаю рабочие. Начальник надо мной Борис Соломонович Тарасюк – эвакуированный одессит. Веселый, добрый. Всегда поможет, подскажет. Но и требовательный, особенно когда чертежи на копировку готовятся.
9 мая! Победа! Как прозвучало сообщение, мы все закричали от радости, выскочили на улицу. Собрался митинг и тов. Далингер нас поздравлял. По репродукторам музыка, песни. Отпустили домой пораньше. Иду, а по всему городу люди, кто поет, кто обнимается, кто смеется – все такие радостные! И дома тоже сестренки и братик от радости прыгают. Принялись меня обнимать. И папу, когда он поздно-поздно пришел, тоже дождались и обнимали.
«Как она пела!»
Будущий писатель, лауреат Государственной премии СССР Владимир Чивилихин 14-летним подростком пошел устраиваться на работу. Позже, в своей знаменитой книге «Память», он напишет: «Пошел в депо учеником слесаря, но встретившая меня в мазутке, шатающегося от голода и усталости, школьная учительница Раиса Васильевна Елкина, из ленинградок-беженок, шла со мной под осенним дождем до дому и уговорила маму отпустить меня в железнодорожный техникум, что эвакуировался к нам из Полтавы. Спустя месяц после начала занятий меня приняли туда без экзаменов, потому что семилетку закончил с похвальной грамотой.
Много в войну было такого, о чем вспоминать и писать тяжело. Старший мой брат Иван был на фронте, и я никогда не забуду, как понесли по нашей улице похоронки. Мама металась от окна к окну, чтобы получше видеть однорукого посыльного из военкомата, который медленно шел от дома к дому…»
В литературной работе ему помогали записи, их он вел с юности.
8.3.44 г. Мне уже 16 лет. Кажется, что прожил немного, но что можно было сделать за эти годы. Что я представляю в 16 лет. Высокий, худой, черный парень в желтых штанах и стареньком костюмчике. Что же я представляю изнутри. Главное, что меня занимает – это жизнь в настоящем и надежда на будущее. От такой жизни характер у меня очень непостоянен. То смеюсь и вызываю смех окружающих, то целый день угрюм и зол. У всех почему-то сложилось мнение, что я человек с повышенными способностями и не учусь на «отлично» только потому, что лень, но я же думаю про себя так: способности у меня есть, а не учусь на 5 потому, что не всегда есть настроение учить, потому что настроение вообще зависит от настроения желудка, которое у меня не всегда нормальное. Затем моя тяга к худ. литературе. На уроках я читаю, в столовке читаю и дома тоже читаю. От этого время, нужное для уроков, я использую на чтение. Курю я уже года 3, но не считаю это каким-нибудь преимуществом перед парнем некурящим. Даже жалею, что привык. Табак заглушает мелочи, неудобства: притупляет чувства и мысли, которые лезут в голову без «гарочки» в зубах…
31.5.44 г. Ехал за картошкой с соседом, фронтовиком, на ст. Иверку. В Анжерке к нам на среднюю полку залезли две девушки, студентки мед. института в Томске (тоже ехали за картошкой, в Берикуль). Рядом со мной очутилась С. Г., которую описать не могу, т. к. было темно, а при свете спички не много увидишь. Она запела. Как она пела! Пела, а я слушал и ничего не мог сказать. Потом разговорились, она ничего, умная, учится на втором курсе, общественница. Между разговорами опять пела. И такие песни и мотивы, что я при выборе не мог бы подыскать песни лучше, подходящие в тот момент к моему настроению. Сосед мой с подругой Саши тоже разговорился и не обращал ни на что внимания. Лежать было тесно, она и я повернулись на бок, лица наши оказались в нескольких см. друг от друга. Моя рука невзначай легла на ее волосы, которые я стал перебирать и гладить. Темнота… В разных концах вагона храп, сопенье и кашель. На нижней полке какая-то старуха что-то шепчет… и в эту минуту она опять запела какую-то захватывающую душу песню. Я обнял ее левой рукой и, прижав к груди, стал что-то говорить. Она рассеянно отвечала. По всему моему телу разлилась какая-то теплота, я почувствовал влечение, которое не мог не почувствовать, как не мог не почувствовать любой юноша в мои годы. Но все возвышенное сменилось слишком прозаичным, т.к. вагон не парк, да уже Иверка была рядом. Я запомнил ее адрес и пожал руку. Она крепко схватила меня за воротник, приблизила лицо, и я увидел ее глаза при свете луны, светящей в окно. Ушел. Пишу откровенно, т.к. впоследствии, может быть, придется продумать и проанализировать свои поступки. Не знаю, что думал бы другой парень, как бы он это думал.
«Из-за какой-то кучки авантюристов гибнут миллионы людей!»
К началу войны ленинградец Юра Рябинкин окончил восемь классов, жил с матерью и сестрой. В дни блокады он ходил по магазинам, стоял в огромных очередях по нескольку часов, чтобы получить по талонам продукты. Он понимал, что он один может достать еду и вернуть всех троих к жизни, но у него не хватает энергии, сил. И именно долг перед матерью и Ирой, любовь к ним заставляли его идти дальше, двигаться, жить – они были его точкой опоры в это жестокое время.
Последние страницы его дневника очень тяжело читать. Происходит последняя борьба Юры с неизбежностью смерти. Теряются окончательные надежды на эвакуацию для него. Но он не думает о себе, понимает, что он «паразит», висящий на маминой с Ирой шее, что они не могут его взять, так как он уже совсем не встает. Но ему так хочется жить, веровать, чувствовать. Он умер в блокадном Ленинграде.
25 октября. Только отморозил себе ноги в очередях. Больше ничего не добился. Интересно, в пивных дают лимонад, приготовленный на сахарине или натуральных соках?
Эх, как хочется спать, спать, есть, есть, есть… Спать, есть, спать, есть… А что еще человеку надо? А будет человек сыт и здоров – ему захочется еще чего-нибудь, и так без конца. Месяц тому назад я хотел, вернее, мечтал о хлебе с маслом и колбасой, а теперь вот уж об одном хлебе… <…>
Мама мне говорит, что дневник сейчас не время вести. А я вести его буду. Не придется мне перечитывать его, перечитает кто-нибудь другой, узнает, что за человек такой был на свете – Рябинкин Юра… <…>
29 октября. <…> Я теперь еле переставляю ноги от слабости, а взбираться по лестнице для меня огромный труд. Мама говорит, что у меня начинает пухнуть лицо. А все из-за недоедания.
Я сегодня написал еще одно письмо Тине. Прошу прислать посылочку из картофельных лепешек, дуранды и т.п. Неужели эта посылка – вещь невозможная? Мне надо приучаться к голоду, а я не могу. Ну что же мне делать?
Я не знаю, как я смогу учиться. Я хотел на днях заняться алгеброй, а в голове не формулы, а буханки хлеба. Сейчас я бы должен был прочесть снова рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни». Прекрасная вещь, а для моего сегодняшнего настроения как нельзя более лучшая. Говорят, что на ноябрьских карточках все нормы прежние. Даже хлеба не прибавили. Мама мне сказала, что, если даже немцы будут отбиты, нормы будут прежние… Да, немцы, наверное, объявят беспрерывную бомбежку 7 и 8 ноября. А перед тем вдоволь измучают население артиллерийскими набегами да бомбежкой. Готовят нам на праздник сюрприз.
Теперь я мало забочусь о себе. Сплю одетый, слегка прополаскиваю разок утром лицо, рук мылом не мою, не переодеваюсь. В квартире у нас холодно, темно, ночи проводим при свете свечки.
1 ноября. <…> Сегодня, 1-го, меня встретил неприятный конфуз, меня не пустили в столовую треста до 2-х часов. А в 2 часа в столовке уже кончилось картофельное пюре, и мне пришлось довольствоваться двумя тарелками чечевичной похлебки. Купил 3 пузырька с пертусином. Это смесь рома с валерьянкой и каплями датского короля. Чрезвычайно сладкая и питательная вещь, 2 пузырька уже выпил, остался один…
5 ноября. <…> На сегодня надо было прочесть «Мертвые души» Гоголя, но при тусклом свете свечки невозможно читать. Пишешь машинально. Многие новости не знаю. Говорят: «XXIV годовщина решает все…»
Что такое человек и человеческая жизнь? Что же, в конце концов? «Жизнь – копейка» – говорит старинная поговорка. Сколько человек жило до нас и сколько их должно было умереть… Но хорошо умереть, чувствуя и зная, что ты добился всего, о чем мечтал в юности, в детстве, хорошо умереть, зная, что остались последователи в твоих научных или литературных трудах, но ведь как тяжело… На что надеется сейчас Гитлер? На создание своей империи, самый замысел которой будет проклят человечеством будущих дней. И вот из-за какой-то кучки авантюристов гибнут миллионы и миллионы людей! Людей!.. Людей!!!
