№ 3/4-2002-1/2 |
Л.В. Шапошникова _________
А под маской было звездно,
Улыбалась чья-то повесть,
Короталась тихо ночь.И задумчивая совесть,
Тихо плавая над бездной,
Уводила время прочь.
А. БлокЭтот город, вероятно, самый красочный в мире, и весь мир стремится в него, чтобы навечно продлить момент, когда Карнавал, подобно демиургу, наполняет все вокруг ослепительными красками.
Ф. Ройтер
Дождь кончился, но в воздухе витала еще водяная пыль, покрывавшая полупрозрачной вуалью окрестные улицы, дома, деревья и ближнюю ограду, тянувшуюся куда-то вдаль. Потом, неожиданно и ослепительно, вспыхнул золотой солнечный луч, заиграл в небе радугой, и сквозь эту вуаль стал возникать город, волшебный и нереальный, проявляясь широким каналом, легким мостиком над ним, старинными дворцами по обе его стороны и изогнутым резным носом гондолы, медленно движущейся по его зеленоватой, вязкой воде. Передо мной, как из небытия, рождался город, удивительный и прекрасный, имя которого звучало изысканно и загадочно – Венеция.
Я ходила по этому городу, вбирая в себя терпкий аромат его узких улочек, вдоль которых тянулись вместо мостовой каналы, а рядом с дверьми их домов плыли все те же гондолы и длинные лодки, наполненные неизвестным мне грузом. Временами я слышала песню, которую распевал гондольер, рассекая длинным веслом темную, словно заколдованную воду канала, говор людей, скрытых от меня извилистостью улиц, голоса детей, играющих где-то в их таинственных глубинах.
Это был город Красоты и Карнавала. Красота жила во всем: в «пламенеющей готике» патрицианских дворцов, в куполах и золотом иконостасе базилики Святого Марка, в строгом пространстве площади его имени, в лепных расписных потолках Дворца дожей, в пластичных статуях церквей, в легких изогнутых мостиках, переброшенных через каналы, каменном кружеве церковных порталов, в таинственных переходах узких улиц, в сверкающих красках картин Тициана, Веронезе, Беллини, в бесценных сокровищах картинных галерей, музеев, хранилищ. Все это накапливалось веками и бережно хранилось, несмотря на войны, эпидемии чумы и землетрясения.
Изделия венецианских мастеров славились на всех торговых путях. Их творения несли на себе неизгладимую печать тонкой и непреходящей Красоты. Шелковые ткани, шитые золотом и серебром; тонкие, до призрачности, кружева; радужные переливы стеклянных кубков и ваз; знаменитые венецианские зеркала с волшебной глубиной идеального отражения; изысканные, с неожиданными сочетаниями цветов одежды и многое, многое другое. Во всем этом в великой гармонии сливались Восток и Запад, художественные формы которых легко и смело переходили одни в другие и составляли единое целое удивительной Красоты векового синтеза.
Расположенная на перекрестке торговых путей Востока и Запада, Венеция долгое время носила титул Царицы морей. Но ее царицей была Красота. И в этом состояла и состоит историческая тайна, загадка ее миссии и ее роли в этом непростом мире.
Она возникла в незапамятные века островными поселениями на архипелаге Адриатического моря, потом превратилась в уникальный, не имеющий аналогий город-государство. Он притянул к себе бродяг со всего света, мастеров, капитанов и художников. Его дожи, выбираемые народом, обручались с морем, бросая в него свои золотые кольца. Венецианские корабли бороздили моря с Востока на Запад и с Запада на Восток. Над городом дули вольные морские ветры, и солнечные лучи озаряли каждое утро то, что было создано трудом его жителей. Море и солнце делали венецианцев свободолюбивыми и смелыми. Они не допустили в город папскую инквизицию, все время конфликтовали с духовным главой Европы и были даже отлучены от церкви. Они прошли через войны, сражения и разнообразные трудности. Были богатыми и бедными, победителями и побежденными, дальновидными и ошибающимися, берущими власть и теряющими ее. Но одно для них оставалось всегда непреходящим и неизменным – Красота. И эта Красота вела себя в пространстве Венеции совсем по-другому, нежели в других государствах и городах. Она будто бы и не подчинялась тем законам, которые исторически установились в мире, она чувствовала себя действительно царицей, которой было подвластно все, что было в ее владениях.
В 1453 году под натиском турок пал Константинополь, и к Оттоманской империи отошли земли великолепной Византии. После этого она уже никогда не поднялась. А многие ее ученые, художники, писатели ушли в Венецию. Они привезли старинные рукописи и произведения искусства, принесли с собой богатейшие традиции византийской культуры. Венеция в то время поднялась на небывалую высоту и полностью оправдала еще одно свое имя – Серениссима, или «Светлейшая». Синтез культур Востока и Запада оказался столь мощным и всепроникающим, что сокрушил все бытовавшие в то время представления о месте культуры вообще и роли Красоты в частности.
И даже тогда, когда Венеция приходила в упадок, ее царицей оставалась Красота. Обнищание и утрата ею господства на морских торговых путях, как ни странно, сопровождались расцветом искусства и градостроительства. Все происходило вопреки законам земной жизни.
На Большом канале возводили дворцы патрициев, на фасадах которых всеми цветами горела искуснейшая мозаика, реконструировали площадь Святого Марка, повернув ее пространство к морю. Архитектор Палладио построил удивительные по своим пропорциям и красоте церкви Роденторе и Сан Джорджо Маджоре. Ювелиры, вышивальщики, ткачи, стеклодувы трудились более чем когда-либо, создавая свои шедевры. Изделия их расходились по всей Европе. И в XVII веке, и в XVIII продолжался этот таинственный расцвет венецианского искусства. И только армия Наполеона, оккупировавшая Венецию в 1797 году, насильственно и грубо остановила этот уникальный процесс, который нес миру какую-то очень важную информацию. Французы грабили дворцы, вывозили бесценные произведения искусства, разрушали церкви. В одной из них они устроили тюрьму, в другой – трактир. Великая французская революция солдатскими сапогами прошлась по Красоте Венеции. Но энергия этой Красоты была столь сильна и непобедима, что пережила и французов, и австрийцев, и потерю независимости, чтобы вновь метеором вспыхнуть в Венеции ХХ века и собрать в своем блеске видимое и невидимое, утраченное и обретенное, прошлое и будущее.
Я ходила по Венеции ХХ века и все острей и острей понимала, что все в ней необычно и сама она непохожа ни на один другой город мира. Я всматривалась в лица прохожих. Черты их были тонки и одухотворены, как на полотнах старых итальянских мастеров. Их движения были изящны и сдержанны, хотя за всем этим чувствовался южный активный темперамент. И каждый раз потоки Красоты обрушивались на меня со всех сторон. Со стен галерей, из залов Дворца дожей, из старинных церквей и дворцов. Ее было так много, что порой у меня начинала кружиться голова. И отовсюду на меня смотрели карнавальные маски. Таких я еще нигде не видела.
Лики фантастических нездешних персонажей сверкали изощренным золотым и серебряным шитьем. Головные уборы, сказочные и феерические, поднимались над ними, заставляли удивляться и восхищаться таинственным многообразием каких-то неведомых мне форм. Карнавальные костюмы поразили меня: казалось, их создало нездешнее воображение, и нездешнее мастерство наложило на них свою печать. Ни один город, ни одна страна в нашем веке не знали такого карнавала. Слишком многое таилось в его глубине. Я понимала лишь одно – такой карнавал, такие маски и костюмы могли родиться только в таком городе, как Венеция, с ее историей, культурой и еще чем-то неуловимым и невидимым, что я ощущала всем своим существом, но не могла четко сформулировать.
В книжке, которую я купила на лотке у моста Риальто, было написано: «Венецианский карнавал уникален потому, что уникальна сама Венеция. Существует тесная, не исчезающая связь между городом и карнавалом, последний имеет глубокие корни в самом духе и в самой природе этого города, стоящего на лагуне»[1].
И еще я узнала из этой книги, что венецианский карнавал достиг своего расцвета в XVIII веке, а затем исчез, чтобы, как бывало со многими явлениями культуры, возродиться, подобно птице Феникс, вновь уже в ХХ веке.
«Венеция – парадоксальный, оригинальный и обманчивый город, который раскачивается между реальным и ирреальным, между действительностью и сном. Мы могли бы сказать – с самых ее корней она – карнавальноподобный город. И поэтому венецианский карнавал не карнавал вообще, а конкретный карнавал, его можно увидеть только в Венеции, с ее особенностями и с ее планировкой, наиболее удобной для переодеваний, для двусмысленности маски, для чувства нарушения правил, перестановок, парадоксов, что типично для карнавальных праздников»[2].
Но не только город «раскачивается между реальным и ирреальным, между действительностью и сном», но и сам карнавал, порождение этого города, делает то же самое.
И маски и карнавалы в самых разнообразных формах были известны с древности в различных регионах мира. Те и другие изначально носили тот же сакральный характер, какой имело искусство в те далекие века. В нем отражались представления человека об инобытии, а в его культовой практике делались попытки взаимодействия с этим инобытием. В странах Востока сакральный характер масок сохранился до сих пор. Они изображают лики богов, героев и мудрецов, то есть сущностей более высокого плана, нежели сам человек, – сущностей, имеющих тесную связь с иными мирами или, по самой древней традиции, как бы принадлежащих этим иным мирам.
Постепенно, с течением времени, сакральный смысл масок уходил на второй план, а на первый выдвигался их светский, игровой характер. В христианскую же эпоху и маски, и карнавалы обрели признаки вольной развлекательности, и в таком виде они дожили до XVIII века, заливая шумным своим разноцветьем площади и улицы города.
Уже тогда в Венеции, не знавшей ни мятежной мысли французских просветителей, ни крупных социальных потрясений, ни революций, возникло единое целое – творчество, объединившее в своем синтезе и кукольные представления, и комедию дель арте с ее сказками знаменитого Гоцци, и сам карнавал. Все это вместе было удивительным творчеством самой жизни, жизни вольной, красивой и магической. Человек обретал в ней необычные и сказочные качества, мог управлять таинственными силами, которые самым удивительным образом проявлялись на фоне карнавальной свободы. В карнавальном неудержимом веселье исчезал страх, искажавший и менявший самые глубины человеческого существа, и возникала та Красота бытия, которая грезилась людям во сне и проявлялась в их самых смелых мечтах. Эта свобода и эта Красота несли в себе инобытие, но совсем другое, нежели то, которое содержалось в сакральных мистериях-действиях, поставленных в строгие рамки культовых традиций. В дни карнавалов Венеция превращалась в город иного, более привлекательного мира, таинственного и сказочного. И дыхание инобытия, смешиваясь с морским и земными ветрами, вторгалось в ее узкие улицы, касалось ее дворцов и соборов и делало их легкими, невесомыми, почти призрачными. Рукотворные созвездия фейерверков вставали над городом и спорили с реальными звездами, отраженными в темной воде каналов. Куклы оживали в руках актеров, становились мудрыми и таинственными, вступали в диалоги с публикой, воздействовали на нее, порождая в ней какие-то странные, неведомые ей ощущения. В начале нашего века русский философ Павел Флоренский написал удивительные по своему смыслу слова о кукольном представлении.
«Кукольный театр имеет высокое достоинство не быть иллюзионистичным. Но, не будучи “как настоящие” и не притязая казаться таковыми, куклы на самом деле осуществляют новую реальность. Она входит в освобожденное ей пространство и заполняет праздничную раму жизни»[3].
Эта новая реальность присуща также и маскам комедии дель арте и проявляется самым ярким образом в театральных сказках Карло Гоцци.
Только венецианец мог написать такие удивительные сказки, в которых действуют реальные люди, или, скорее, реальные маски, у каждой из которых определен характер и каждая из которых действует в своих фантастических обстоятельствах.
Воображение Гоцци уносило актеров в другой мир, в котором они, пользуясь предоставленной им свободой, вели себя так, как не вели бы в обычной жизни. В XVIII веке, в котором господствовал рационализм материалистического мышления, сказки Гоцци с его удивительными масками были своеобразной отдушиной. В них ощущалось веяние иного мира, расцветала иная Красота и иное, смелое, не знающее границ воображение.
«Карло Гоцци, – писал английский критик Вернон Ли, – создал новое искусство, а тот, кто создает искусство, становится его рабом; он нечаянно вызвал волшебство и чары сверхъестественного мира, и сверхъестественное не захотело теперь отпустить своего заклинателя»[4].
Так называемое сверхъестественное существовало не только в сказочном творчестве этого удивительного писателя, но время от времени возникало и в самой его жизни, подтверждая реальность инобытия. В конце жизни Гоцци написал книгу, которая называлась «Бесполезные мемуары». На самом деле это была одна из интереснейших книг XVIII века, в которой автор твердо и бескомпромиссно противостоял наступающему рационализму, который отрицал все, что не представляло собой плотно-материального явления. Одна из глав его мемуаров была посвящена «неприятным случаям», связанным с проявлениями инобытия в собственной жизни Гоцци.
В трактате «Чистосердечное рассуждение и подлинная история происхождения моих десяти сказок для театра» он писал: «Я только развлекал моих соотечественников на подмостках невинными произведениями, изображая чудесное, любовь к которому так свойственна человеческой природе, а также сильные и честные страсти, соответствующие обстоятельствам, облекая их доступным мне художественным красноречием, разумеется, ни в какой степени не вредным. Я подражал природе, хотя это и признается нежелательным, соединяя шутливые полеты фантазии и строгую, иногда аллегорическую мораль»[5].
В этом высказывании о собственном творчестве Гоцци обнаруживает себя человеком крайне скромным, ироничным и глубоким. Слова «Я только развлекал моих соотечественников» скрывают удивительный талант автора до конца еще не разгаданных произведений, наполненных тайнами иных миров и их земным значением. Зрителей притягивала тайна, которая жила в сказках Гоцци, в их масках, в их порой непредсказуемых поступках и действиях. Маска как бы скрыто влияла на самого свободно творившего актера, вела его за собой, обретала странную независимость, выступая в таинственном соединении с его намерениями. Иными словами, маска как бы сотрудничала с актером, признавая его верховенство и право на воображенное художество.
Сказочный мир волшебных масок, созданный Гоцци, раскрыл для искусства, в самом широком смысле этого слова, дальние горизонты, разбудил в нем еще спящие потенции. Гоцци знаменовал собой целую эпоху в культуре Венеции, и казалось, что и сам он был послушен чьей-то руководящей руке так же, как маски из его сказок.
XVIII век оказался последним для венецианского карнавала. «Светлейшая республика» умирала, не выдержав напора экономических и политических неурядиц. С нею умирал и карнавал, который являлся ее духовной сердцевиной. Но, умирая, он нес в себе, таинственным и непостижимым образом, те семена новой карнавальной красоты, которые позже дадут столь обильные и прекрасные всходы.
Энергетические потоки красоты, ушедшие в тайные духовные убежища, продолжали там существовать и развиваться, чтобы в ХХ веке прославить Венецию загадкой нового карнавала, совсем не похожего ни на ее же прежний, ушедший, ни на какой другой карнавал в этом мире. Карнавал, столь неожиданно возникший, стал карнавалом Новой Красоты, нового космического мироощущения, нового осознания тайных глубин иных миров.
Как ни странно, именно венецианский карнавал впитал в себя достижения новой эволюционной мысли, облек ее в одежды нездешней Красоты и вновь, шумный и сверкающий, затопил улицы Светлейшей. И тем самым засвидетельствовал, что нет в мире ничего важнее Красоты, что земная Красота энергетически оплодотворяется инобытием и что прорыв такой Красоты может произойти в любом месте и в любое время, на которые укажет вещий перст эволюции, и что эта Красота будет нести в себе те энергетические процессы, которые заложит в ней эта эволюция.
На фоне утраты человечеством ХХ века эстетических ценностей, возрастающей атрофии чувства Красоты венецианский карнавал выглядит подлинным пришельцем из иного мира, посланником иной, Высшей Красоты.
Чтобы увидеть этот карнавал, в Венецию собираются десятки и сотни тысяч людей из разных стран. В течение нескольких февральских дней под легким снежком карнавал бушует на площадях и улицах Венеции. И тогда город обретает странный, почти иллюзорный вид, меняет свой обычный характер, превращаясь в нечто призрачное, легкое, становясь в чем-то похожим на медленно падающие сверкающие снежинки. Город становится таинственным, сказочным и нездешним, как будто по его улицам течет не шумный карнавал, а происходит какая-то массовая мистерия Инобытия. Именно в это время, ни днем раньше, ни днем позже, маски открывают свой тайный смысл, возвращаясь к своим древним истокам. И тогда невидимое превращается в видимое, ноуменальное в феноменальное, бесформенное обретает форму.
В те несколько карнавальных дней и ночей можно стать свидетелем чуда – постичь сакральный смысл маски, в ее меняющихся формах прочесть всю историю взаимоотношений человека с инобытием, увидеть земное в неземном и неземное в земном.
Маски венецианского карнавала как бы пророчат о новых прекрасных формах грядущего человека, постигшего в своем творчестве смысл и Красоту Высшего мира, мира другого состояния материи, мира более высокого измерения.
Трудно описать земным языком изысканные, переливающиеся цвета шелковых плащей, свивающиеся в легком изящном рисунке золотые и серебряные нити шитья, фантастичность головных уборов или паутинную тонкость и изощренность кружев карнавальных вееров. Просто надо это все увидеть, и тогда можно постичь ту тайну, которую они в себе несут. Нездешние формы одежды и масок заставляют всех, кто их надел, вести себя совсем иначе, чем обычно, предлагают им таинственную игру в тех, кому в действительности принадлежат и эти маски, и эти сказочные одежды…
Такие маски предпочитают тихие улочки. Их можно увидеть на изогнутых мостиках каналов, по которым бесшумно скользят гондолы. От них исходит тонкий магнетизм. Они как-то неожиданно и загадочно возникают перед прохожими, а затем так же быстро и неуловимо исчезают в снежных сумерках узких проходов старинных улиц. В их плавной походке, в их встречах и мягких движениях есть что-то нездешнее, не имеющее отношения к этому миру. Время от времени они появляются в своем излюбленном месте – кафе «Флориан», и люди, которые шли за ними по следам, чтобы как можно лучше разглядеть этих пришельцев, остаются за порогом кафе, не смея войти внутрь. И зеркальные стекла кафе отделяют одних от других, как отделяет невидимая завеса мир земной от мира иного, или другое измерение отъединяет реальность от сновидения.
Трансцендентальный характер масок и одежд карнавала Новой Красоты Венеции несомненен. Но это еще не все, что можно сказать о нем. В этом карнавале проявляется и теургическое начало, которое эволюционно связано с явлением Новой Красоты. Человек-творец создает эту Красоту, которая внедряется в творчество самой жизни. Венецианский карнавал является примером такого творчества, предтечей, или, скорее, новой эволюционной ступенью на пути самого теургического творчества Красоты. Той Красоты, которая создает Новую эпоху и Нового человека.
Мудрый и очень талантливый клоун Вячеслав Полунин однажды сказал: «Есть теория театра жизни. Она гласит: жизнь настолько сера, буднична, что требуются режиссеры, которые создадут ее в многоцветии красок»[6].
Тайна Космической эволюции скрывает от нас режиссеров венецианского карнавала. Но, как бы то ни было, вот уже несколько лет подряд в удивительном по красоте городе Венеции под медленно падающим февральским снегом соединяются земное и неземное в красочной феерии грядущей Новой Красоты и творчества самой жизни. А сам карнавал, в своих неожиданных формах многогранного искусства, захватывающего самые глубинные и таинственные слои нашего Бытия, несет нам вещую весть о грядущей эпохе Нового Космического творчества…
[1] Carnival of Venice. Venezia, 1999. С. 2.
[2] Там же. С. 10.
[3] Флоренский П. Сочинения в четырех томах. 1996. Т. II. С. 535.
[4] Гоцци К. Сказки для театра. М., 1956. С. 19.
[5] Там же. С. 48.
[6] Известия, 13.02.98.